Феодальные традиции РАН подверглись вполне обоснованной критике. Не известно, чтобы кто-либо из ответственных ее представителей выступил с убедительными контрдоводами. Некоторые незадачливые ее защитники ссылаются на тот факт, что она «пережила разные эпохи» и поэтому будто бы способна соревноваться с любыми новоявленными объединениями. Они забывают, что в эти «эпохи» она служила не только науке, но и еще больше — автократическим режимам. Как согласовать тезис о победном шествии АН с признанием огромных пластов бескультурья и воинствующего невежества? Почему большинство ведущих в научном отношении стран без труда обходятся без подобных структур, не опоздали ли мы с роспуском АН лет на 70?
Наивно полагать, что научная номенклатура менее вредна, чем номенклатура партийно-государственная, что она сама когда-то сдаст свои антисоциальные позиции без вмешательства прогрессивных сил, что АН «постепенно» станет общественной организацией, как нам обещают. Чтобы иметь подлинную науку, должно решительно отказаться от окостеневших структур, создать научные общества, союз научных обществ. Кому невыгодно их создание? Представляется целесообразным, чтобы все ученые, по крайней мере, обществоведы, работали в вузах. Лишь небольшая их часть работала бы по совместительству в научных обществах в качестве организаторов науки. Вся исследовательская работа осуществлялась бы на договорной основе.
Неравенство в условиях работы существует не только внутри АН. Еще хуже в вузах, особенно не имеющих собственных издательств, оторванных от специальных библиотек и архивов. К началу 90-х гг. работающие в вузах 50 процентов докторов и кандидатов наук страны выполнили лишь около 10 процентов научной работы. Возникло неравенство и среди исторических дисциплин. В привилегированном положении находились история КПСС и история СССР. Преподающие их имели меньший объем учебных поручений и большие возможности для научной работы. История партии по сравнению с другими составными частями науки была предельно догматизирована и поставлена под наиболее строгий контроль. Курс истории КПСС стал обязательным во всех вузах. Все это нанесло вред не только истории партии как предмету исследования и преподавания, но и воспитанию будущих специалистов и авторитету самой партии. Нетерпим разрыв между академической и вузовской наукой. Мировая практика показала, что подлинный ученый не может творить, не преподавая; подлинный преподаватель лишь тот, кто сам ведет исследовательскую работу. Освещение прошлого чрезвычайно выиграло бы, если бы при резком сокращении (в качестве первой меры!) числа исследовательских институтов и численности их сотрудников была повышена их эффективность. Одновременно с этим были бы вовлечены в творчество все или хотя бы большинство преподавателей вузов.
Бюрократии присущи догмы: истина возглашается только сверху, право на существование имеет только одна точка зрения, инициатива наказуема, единство общества требует и единую историографию, критика — это отсечение всего, что не совпадает с официальным, ненависть к любому инакомыслию. Запреты заложены в самой природе бюрократизма, повсеместные, на всех уровнях. Каждый запрет влечет за собой определенные меры контроля. Запрещение многократно дублировалось, очищались библиотеки, крамольные книги сжигались. Немногочисленные их экземпляры заключались в отделы специального хранения, созданные лишь в немногих библиотеках. Доступ к ним строго ограничивался. Использование документов, воспоминаний, прессы во многом сводилось на нет.
Произошли деформации издательств. В их обязанности вменили контроль. Это отодвигало на задний план задачу хорошо отредактировать и издать книгу. Контролировать же научную ценность каждой книги издательства просто не в состоянии — невозможно содержать редакторов-специалистов по всем отраслям науки. Такой контроль был сведен к безбрежной перестраховке, изгнанию из рукописей любой неординарной мысли. Нетерпимость всесильных редакторов и «черных» рецензентов к оригинальности авторов вызвало бурный рост посредственных или просто плохих публикаций. Наиболее уродливые формы это приобрело в АН и ее издательстве. Рукопись проверяли сотрудники данного сектора, отдела. Затем она проходила рецензирование, «внутреннее» и «внешнее», ее обсуждали на ученом совете института, назначали ответственного редактора книги, часто имеющего отдаленное представление о предмете монографии. В издательстве рукопись «изучали» редактор и рецензент, имя последнего тщательно скрывалось от автора. Лишь затем начиналось редактирование. Лучшим, часто единственным способом решить сомнения было опустить соответствующие места. Это называется «вычеркнуть для… ясности».
Бюрократизация науки, может быть, наиболее ярко выступает в Высшей аттестационной комиссии. Типичными недостатками многих одобренных диссертаций (это не отрицает сама ВАК) являются отсутствие новизны, непригодность для практического внедрения. Эта комиссия несет ответственность за некомпетентность многих лиц, подвизающихся в области истории, за отставание советской исторической науки. Весьма показательно, что с благословения ВАК авторы диссертаций намеренно обходили молчанием их место в истории изучения избранной темы; множились диссертации по «закрытым темам». Так легче было скрыть их никчемность. ВАК критиковали еще на упоминавшемся совещании историков 1962 г., в прессе. Однако это учреждение необходимо просто упразднить, одновременно поднять ответственность ученых советов за качество диссертаций, передав часть контрольных функций научным обществам.
В результате всех этих мер созданы официальная историография, претендующая на монопольное владение истиной, и соответствующая популяризация знаний. Для подтверждения бесконфликтности советской историографии периодически проводились погромы тех или иных групп ученых с обязательными «оргвыводами». Насколько действенны были эти меры, мы убеждаемся до сих пор. Так, исторические журналы АН в течение нескольких лет перестройки не могли взять правильного направления.
Другой родовой признак сталинизма — некомпетентность — органически связан с безнравственностью и бюрократизацией. Их влияние, вполне естественно, привело к резкому снижению профессионализма историков. Этому способствовало прямое изгнание из науки специалистов и замещение их малокультурными людьми, научившимися лишь манипулировать марксистско-ленинской фразеологией. Обычно слова «сталинизм и наука» вызывают в нашей памяти расправу с генетикой и кибернетикой. Однако нужно еще выяснить, какой отрасли знания был нанесен большой ущерб. История как наука не только была уничтожена. Нескольким поколениям под видом истории преподносили нечто предельно упрощенное и извращенное. Некоторые успехи, достигнутые в археологии, этнографии, других исторических дисциплинах, лишь подчеркивают общую мрачную картину. Деинтеллектуализация проявилась в истории и как предмете преподавания. Десятилетиями исторические факультеты принимали в значительной мере тех абитуриентов, которые не рассчитывали на свои силы в других профессиях; исторические кафедры и институты формировались в большой степени за счет полуобразованных. Описательство, откровенное перепечатывание уже опубликованного диктовались не только социальным заказом, но и ограниченными возможностями историков.
С некомпетентностью непосредственно связаны другие пороки. Лучшим считался тот ученый, который издал больше печатной продукции, лучшим трудом — больший по объему. Считалось престижным раздувать штаты институтов. Подавлялась индивидуальность ученых. Многотомные коллективные труды прикрывали научное бесплодие «руководителей науки», выступавших в качестве начальников редакций томов, редакторов и ответственных редакторов, членов редакционных коллегий. Все или почти все многотомники по истории потерпели провал. Таков 12-томник «История СССР с древнейших времен до наших дней». Его заключительный том так и не издан, хотя первый том увидел свет еще в 1966 г. Многие из коллективных работ не содержат новой информации или выводов, лишь отвлекают огромные творческие и материальные ресурсы. Проявления некомпетентности многообразны. Так, конференцией обычно руководит не самый крупный специалист в этой конкретной отрасли знания, а наиболее крупный чиновник. Он представляет на международных конференциях и советскую науку, едет в заграничные командировки, не зная трудов тех ученых, с которыми ему предстоит вести дискуссии. Лишь три процента обществоведов используют источники на иностранных языках. Об этом же говорит убогое техническое оснащение историка, жалкое состояние библиотек и архивов.
Пожалуй, наиболее ярко профессиональный уровень исторической науки характеризуется тем, что еще в 30-е гг. она была лишена основной своей социальной функции. Она перестала изучать опыт минувшего, извлекать из него уроки в интересах настоящего и будущего. Общество не может развиваться, не познавая опыт, свой и чужой, положительный и отрицательный. Известно, какое внимание уделяли этому Маркс, Энгельс, Ленин[104]. Сталинизм, наоборот, исходит из того, что выбор «вождя» всегда единственно правильный. Альтернативы он поставил вне закона. Исследовательский принцип «что было бы, если бы…» стал и до сих пор остается объектом неумных иронизирований. Но разве история, считавшаяся со времен Древней Греции великой учительницей, может существовать вне этого принципа? Разве изучать уроки прошлого не означает ставить все и вся именно в сослагательное наклонение? Изгнание альтернатив открывало дорогу фаталистическим взглядам на прошлое человечества. На самом деле люди отнюдь не всегда лишены права выбора. Для его реализации, естественно, нужны прогрессивные теории, партии, лидеры. Мысль о предопределенности событий, представление о том, что все происходило и могло происходить лишь так, как на самом деле произошло, — несостоятельны, а в политическом отношении вредны. Диалектическое понимание истории признает варианты развития, роль случайностей в истории, проявление необходимости через случайность.
Сама жизнь побудила историков в годы перестройки обратиться к альтернативам. Наиболее серьезной может быть признана попытка руководимого П. Волобуевым научного совета АН по комплексной проблеме «История Великой Октябрьской социалистической революции». Им проведен «круглый стол», сборник материалов которого назван «Россия, 1917 г. Выбор исторического пути» (1989). Интересна постановка и других вопросов: были ли альтернативы сталинизму, была ли возможность отстранить Сталина от руководства партией и страной в 30-е гг., в начале войны, в момент его новых пагубных просчетов в октябре 1941 г.; было ли возможно предотвратить вторую мировую войну, создать антифашистский союз народов и государств раньше, до ее развязывания фашистами.
Однако большая часть историков еще очень далека от решения этой актуальной задачи. Некоторые из них прямо или косвенно вообще отвергают ее. Осуждают, например, политизацию науки. И это верно, если иметь в виду ее поглощение пропагандой. Но под разумной политизацией нужно понимать выработку соответствующих рекомендаций на основе опыта прошлого. Ряд ученых полагает, что внимание к «пресловутым альтернативам» будто бы «недопустимо в изложении исторических событий», но «строго обязательно — в философии истории». Однако, как вообще можно события освещать вне «философии истории»? Возвращение к сталинскому тезису об одновариантности исторического процесса выражается в различных формах. «Иного не дано» — так назвали, например, книгу (1988) издатели из «Прогресса», считая свои мысли единственно верными.
Изгнание Сталиным и его группой из концепции социализма человека в качестве цели общественного развития и высшей ценности придало антигуманный характер истории как науке и предмету популяризации. Из прошлого был исключен человек — творец истории. Закрытый характер советского общества, психология осажденной крепости породили тенденцию к обособленному исследованию отечественной и всемирной истории; пренебрежение западными ценностями, провозглашение всего отечественного единственно разумным, неприятие мировой науки, борьбу с низкопоклонством перед иностранным.
О сталинистских методах освещения прошлого. Их влияние широко и глубоко, их преодоление — главная задача историографии. Эти методы, как и сталинизм в целом, эклектичны. И дело здесь не только в своеобразном уме Сталина. Диктатор, поставивший науку в положение прислужницы сиюминутной политики, не мог сформировать научного подхода к прошлому. Эклектичность неизбежно вытекает из стремления Сталина брать то, что соответствует нынешним потребностям. В теории и практике он широко заимствовал отнюдь не только у Маркса, Ленина, Троцкого и Бухарина, как полагают некоторые авторы. Среди его учителей были многие: от Нерона и Лойолы до Гитлера и Муссолини, чего, впрочем, он и сам не скрывал. Сталин оперировал положениями вульгарного материализма и идеализма, дурно политизированной диалектики и метафизики. Загоняя целые классы и народы в резервации, уничтожая миллионы людей, огосударствляя все и вся, он применял методы управления, свойственные рабовладельческому строю, феодализму и раннему капитализму.
Сталин цинично отказывался от ранее высказанных им суждений. Так, в докладе на XVIII съезде ВКП(б) он выразил «уважение новой народной социалистической интеллигенции», в конце доклада даже провозгласил здравицу в ее честь. Пройдет два с лишним года, и он вернется к опорочиванию интеллигентов. Отвергнув в беседе с Уэллсом свою приверженность идее мировой революции, через несколько лет он во всеуслышание повторит свои цели ликвидировать капиталистическое окружение, свергнуть капитализм. Более цинично поступал Сталин, «опровергая» суждения западной прессы об итогах первой пятилетки, коллективизации, о голоде в СССР[105]. Его манипуляции в области истории приводили к странному сочетанию взаимоисключающих положений. Так, общая тенденция к отрицанию всего дореволюционного уживалась с апологией внешней политики царской России, ее полководцев и др. Эклектичность в историографии не преодолена до сих пор. Таковы попытки соединить элементы сталинистской и научной концепции в трактовке ряда событий второй мировой войны.
Среди сталинистских подходов к прошлому отметим также антитеоретичность. В числе ее истоков — некоторые особенности биографии и характера творца сталинизма, его учеба в духовной семинарии, отсутствие систематического образования, воинствующее неприятие философии, прямолинейность и схематизм, антидиалектический стиль мышления. По свидетельству знавших его людей, Сталин с трудом расставался с той или иной своей идеей или намерением, даже если объективные обстоятельства явно изменились[106]. Впрочем, и сам Сталин не скрывал своего пренебрежительного отношения к теории. «В тезисах слишком много философии», — заявляет он в ответе на письмо Разина, имея в виду «отвлеченные положения». Заметим вскользь, что на самом деле в советской историографии, особенно военной, слишком мало философии. Широко известно, мягко выражаясь, бесцеремонное обращение «вождя» с марксистско-ленинской теорией. Напомним его совершенно не мотивированный отказ от законов и категорий диалектики во втором разделе четвертой главы краткого курса истории ВКП(б). Их место заняли «основные черты марксистского диалектического метода». При этом был опущен закон отрицания отрицания. Под стать «вождю» его приближенные и преемники. Как правило, это были удивительно бесцветные люди. Их презрение к теории вообще и образованию, грамотности дорого обошлось обществу.
Антитеоретичность историографии проявляется в самых различных формах. В первую очередь это — описание фактов без попыток их обобщения, без проникновения в глубь явлений, беспроблемность, мелкотемье. Ползучий эмпиризм удобен и властителям, и профессионально неподготовленным историкам. Он освобождает первых от нежелательных выводов из опыта истории, а вторых от непосильной работы. Факто-графизм восторжествовал в исследованиях и популяризации со времени сталинских замечаний о макетах учебников по истории для средней школы, обнародованных в 1934 г. Программы и учебники побуждали школьников и студентов, лиц, обучающихся в системе политического образования, заучивать огромное число фактов, но не познавать закономерности, не мыслить. Сталин и сталинизм освятили пренебрежение к понятийному аппарату науки.
Антитеоретичность проявляется в недооценке исторических источников и даже целенаправленном их уничтожении. По прямым указаниям «вождя» перестали публиковать полностью, без изъятий, те или иные архивные фонды. Немногочисленные публикации последних десятилетий — это, как правило, лишь сборники различных извлечений из тех фондов. Их научное значение не выше, чем учебных хрестоматий. Их формировали главным образом в соответствии с ложно понятыми «государственными интересами», но не в научных целях. Появилось странное понятие «литературный источник» и связанная с ним практика: историк создает свои «труды», переписывая уже опубликованное другими на прежнем же низком уровне осмысления. Все отступления от теории, связанные с историческими источниками, восходят к Сталину и его группе. Они уничтожали участников революций потому, что их жертвы были живыми свидетелями истории. Вместе с ними они уничтожили любые материалы, которые могли бы стать источником. Сталин и его преемники не рекомендовали или просто запрещали писать воспоминания. Воспоминания безжалостно сокращались и извращались брежневско-сусловской цензурой. Открытая же кампания против «бумажных документов» была начата много раньше — в упоминавшемся письме Сталина в журнал «Пролетарская революция». Источникам были противопоставлены так называемые «аксиомы большевизма». В то же время сталинизм вывел из сферы внутренней и внешней критики источника документы ВКП(б) и, естественно, работы самого «вождя»[107].
С невниманием к теории связаны не изжитые до сих пор ошибочные представления о самых элементарных вещах. Ограничиваются ли функции истории лишь областью воспитательной или без опоры на научно осмысленный опыт прошлого нельзя обойтись и в других областях общественной жизни? Не сложилось единого мнения о методологии исторической науки. Многие отождествляют ее с идеологией или мировоззрением. Подобную ошибку Федосеева подвергли критике еще в 1962 г. на совещании историков. До сих пор, однако, мало что изменилось. Через толщу заблуждений лишь начало пробивать дорогу мнение о том, что само по себе мировоззрение дает лишь философскую основу методологии. Последнюю же необходимо постоянно разрабатывать в ходе исследовательской работы. В неудовлетворительном состоянии методологии повинны в первую очередь не философы, а историки с их слабой философской подготовкой.
Разноречивы суждения о критике. В исторических и публицистических трудах нередко смешиваются обыденное и научное понятие критики. Однако научная критика, предполагающая непременный разбор положительных и отрицательных сторон предмета или явления, только по недоразумению может быть квалифицирована как «разнос», «очернение». Даже простое выявление негативного представляет собой необходимый шаг к развитию знания. Любое исследование немыслимо без критики. Вызывают недоумение такие словосочетания, как «изучение и критика», «научный анализ и критика». Последняя претит тому, кто ждет от науки апологии. В этом случае наука теряет всякий смысл. Развивающееся общество не может существовать без постоянной критики своего развития, удержания всего положительного, отказа от деформаций и ошибок. Это полностью относится и к развитию самой науки о прошлом общества. Она должна постоянно корректировать работу исследователей, мемуаристов, популяризаторов. Необходима инвентаризация всех знаний о прошлом. Можно ли двигаться вперед, не зная, как и что изучено в мировой литературе по отечественной и всеобщей истории? Ныне особенно необходимо восстановить в своих правах такие важнейшие теоретические дисциплины, как историография и источниковедение. В СССР их еще недавно называли «вспомогательными». Ими должны овладеть все историки, а не только узкие специалисты. Нужно вернуть в науку многие забытые в свое время правила, например, учитывать вклад своих предшественников. Отказаться от бесконечного повторения пройденного под видом «комплексных», «обобщающих», «монографических», «диссертационных исследований». Примером таких трудов является трехтомник о советском тыле и войне (Г. Куманев и другие). Недалеко ушли и многие наши конференции, называемые «научными».