Я набираю в грудь побольше воздуха и откидываюсь на пятки. Медленный вдох, медленный выдох, ладонь прикрывает глаза, пока я не привыкаю к пульсации под веками. Я открываю глаза. Глубокие сумерки, кривые силуэты деревьев. Абрикосовая роща.

Бабушка не водила меня сюда, но после маминого дневника кажется, что я уже бывала в этом месте. Здесь, где они были вдвоем. Где умерла Кэтрин. Где мама сожгла ее тело.

Вдали можно различить остатки сгоревшей рощи. Деревья вокруг меня молодые, усыпанные абрикосами, но чем дальше от Фэрхейвена, тем более странными они становятся – изломанные, темные от копоти. Сгнившие изнутри стволы, неестественно короткие ветви. Земля покрыта густой сочной травой, но трава не может скрыть того, что здесь произошло.

Но это было в прошлом. А я жива. Собрав все остатки сил, я поднимаюсь на ноги, придерживаясь за ближайшее дерево – живое и юное. Опускаю глаза на могилу, в которой бабушка пыталась меня похоронить. Из-под земли к поверхности тянется гниющая белая рука.

У меня вырывается вопль, и я шарахаюсь в сторону. Вот что я почувствовала под собой. Тело.

Я зажмуриваюсь. Если не смотреть, все это окажется не по-настоящему. Но я уже знаю, что это не сработает. Я не могу убегать. Уже пыталась – и вот к чему это привело.

Я приседаю на корточки, заправляю волосы за ухо, пачкая пальцы липкой кровью, и начинаю копать.

Сперва я касаюсь кожи. Пружинистого, створоженного живота. К горлу подкатывает волна желчи и слез, и я отшатываюсь, но я должна это сделать. Я склоняюсь над ней снова – по локоть в могилу, с испариной на лбу – и смахиваю землю с ее лица.

Моего лица. Нашего лица. Ну конечно, мы с ней одинаковые. Она – это я, а я – это она.

Ее шея изогнута под неестественным углом, глаза наполовину прикрыты. Под веками скопилась черная жидкая гниль, засохшая комьями на ресницах, на щеке след от черной слезы. Совсем как у той, другой. Как и девушка в морге, она голая, но на этот раз я не могу накинуть на нее простыню и уйти. Я должна смотреть. На ее глаза, на ладони. На ее отвисшие губы, на рваную дыру в углу рта, сквозь которую видно зубы.

Все, что было прежде, казалось таким близким, таким непомерно огромным, что я не могла отвернуться, как ни пыталась. Но это – даже не знаю. Я здесь, но одновременно и нет, и это не моя рука хладнокровно тянется к трупу. Не моя рука слегка постукивает по ее блестящим зубам.

Наваждение спадает в один миг, с приливом тошноты и жара и покалыванием во всем теле, как будто после онемения. От такого мне не спрятаться. Даже в себе.

Я прижимаю руку к груди и смотрю на девушку. Как тогда, на шоссе, в мой первый день в Фалене. Еще одна девушка с моим лицом. Тогда я нашла логичное объяснение. Она у Кэтрин, а я у мамы. А вот ты кто такая?

Мне вдруг вспоминается первая ночь на ферме, когда я забралась с ногами на подоконник. Когда выглянула в поле и услышала плач. Услышала, как он оборвался. Это была она. Я почти уверена, что это была она. Эта девушка со сломанной шеей, с еще свежей, сияющей кожей. Девушка из ниоткуда. Новая. Очередная.

Во мне медленно нарастает ужас, из груди рвется поскуливание. Я должна передвинуть ее, хотя и боюсь того, что могу увидеть под ней. Сколько их было? Сколько раз бабушка убивала меня?

Я склоняюсь над ней, отгоняя очередную волну тошноты в пустом желудке. Берусь за запястья и тяну, зарываясь пятками в землю. Она такая тяжелая. Грунт сыплется ей на лицо, попадает в рот. «Прости», – хочется сказать мне, но она заслуживает большего, чем простое извинение.

Я кое-как вытаскиваю ее из могилы по пояс, раскладываю тело на траве. А под ней – под ней еще одно лицо. Мое лицо. Лицо бабушки, мамы, Кэтрин.

На этот раз она одета. Ее футболка и шорты ничуть не похожи на мое заляпанное нарядное платье, но я узнаю их. Одежда из комода в моей комнате. Я закусываю губу и оттягиваю воротник футболки. Вот оно – там же, что и на всех футболках в комоде. Имя моей матери.

Эта девушка бывала в Фэрхейвене. Она жила с бабушкой, и та одевала ее и кормила, а потом она оказалась здесь. Так же, как я.

Я знала. Знала. Но легче от этого не становится. По коже разливается жар, и меня мутит, но сильнее всего мне хочется плакать. Я смаргиваю слезы и продолжаю копать, чтобы рассмотреть ее получше.