– Не любя того, кто любит тебя, ты отказываешь ему в чуде, – прочувствованно заявила Сесили. – Меня это немного печалит.

Это высказывание подпитало чувство вины, поселившееся в груди Китти, растревожив и разозлив ее еще сильнее.

– Дело не в… У нас нет времени печалиться о посторонних, – вспылила она. – Печалься о нас, если тебе это так необходимо. Они – мужчины, причем богатые. Могут добиться любого будущего, какого только пожелают, и по крайней мере у них есть возможность выбора. У нас – нет. Нам не позволено выбирать, кого… что мы хотим!

Эта запальчивость потрясла сестру и даже немного смутила саму Китти.

– Я просто так сказала, – пролепетала Сесили.

– Пойдем домой, – вмешалась тетя Дороти. – Нет смысла спорить.

На обратном пути они молчали, но Китти никак не удавалось вернуть душевное равновесие. Она попыталась отвлечься, придумывая доводы в свою защиту и представляя, как излагает их Сесили, еще – по неизвестной причине – Рэдклиффу, обоим попеременно. Они не понимали. Ни та, ни другой. У них не было необходимости беспокоиться о том, что случится с Джейн, Гарриет и Беатрис, о том, с какой легкостью жизнь безденежной женщины может погрузиться во мрак, о мириадах страхов и трагедий, которые выпадут на долю каждой, если Китти хоть на мгновение выпустит бразды из своих рук. Но она понимала. Она беспокоилась постоянно. У нее слишком много дел, нельзя тратить время на чувство вины.

Одеваясь тем вечером, Китти двигалась порывисто и резко. Они не могли позволить себе покупку новых бальных нарядов, поэтому создавали иллюзию новизны, внося хитроумные изменения, щедро добавляя ленты и перья, а еще сестры время от времени менялись платьями. Китти оставалась верна этому способу экономии, но сейчас не могла не подумать, что выглядит как взъерошенная гусыня в воздушном розовом платье, которое тетя Дороти покупала для Сесили (юбки свободно свисают, на них вышиты шелком бутоны роз), в то время как сестра нарядилась в ее любимое платье из голубого крепа (юбки присобраны, на подоле и рукавах затейливая кружевная отделка, добавленная недавно).

К тому моменту, когда было покончено с прической, на смену возбужденному состоянию пришла меланхолия. Китти отправилась в будуар тетушки. За последние несколько недель это превратилось в некое подобие ритуала. Китти находила нечто несказанно успокоительное в том, чтобы расположиться на кровати, подогнув под себя ногу, и наблюдать, как тетя Дороти искусно наносит губную помаду.

– Как вы думаете, я хороший человек? – спросила Китти.

Наставница хмыкнула:

– Хочешь, чтобы я сказала тебе, что ты хороший человек?

– Только если вы в это верите.

Тетя Дороти бросила на подопечную непроницаемый взгляд через зеркало.

– Да уж, ободряюще, – с иронией заметила Китти.

– Хороший человек – понятие относительное, дорогая, – промолвила тетя Дороти, доставая румяна. – Многие люди сочли бы меня плохой только из-за того, чем я занималась раньше. Для тебя имеет значение моя прежняя работа?

– Разумеется, нет, – возмутилась Китти. – Вы никому не причиняли вреда.

– По крайней мере, не намеренно, это точно, – подчеркнула тетя Дороти с едва заметной улыбкой, которую Китти не поняла. – Но, полагаю, для тебя важнее то, что ты думаешь о себе сама, а не весь мир.

Они помолчали.

– Но как вам кажется… как вы считаете, что подумала бы обо мне мама? – прошептала Китти.