Весь этот пестрый материал был сведен в один писаный текст: по-видимому, уже во II–I веках до н. э. на эллинистическом Востоке было создано «Жизнеописание Эзопа» – одна из немногих сохранившихся «народных книг» греческой литературы. До нас она дошла в чуть более поздней переработке I–II веков н. э. Контакт с Востоком обогатил ее еще двумя мотивами: в завязке благодетельницей Эзопа выступает богиня Исида (еще одна противоположность Аполлону), а в конце, где Эзоп уже свободен и высокопоставлен, вставляется сюжет знаменитой сирийской «Повести о мудром Ахикаре» – как царского писца клеветою чуть не погубил его приемный сын и как тот выручил своего царя, разгадав за него трудные загадки. Эта часть в «Жизнеописании» выглядит всего инороднее, однако народная фантазия, всюду искавшая материала для возвеличения своего героя – Эзопа, не преминула воспользоваться и этим сюжетом.
Легендарный образ Эзопа – это народный вызов аристократическому, «аполлоническому» представлению об идеале человека: варвар – он благороднее эллинов, безобразный – он выше красавцев, неуч – он мудрее ученых, раб – он посрамляет свободных. Это – живое напоминание о драматической эпохе общественной борьбы VIII–VI веков до н. э. – борьбы классов, борьбы идеологий.
А басни? Какое они имеют отношение к этой фигуре Эзопа? Как ни странно – никакого. Народная легенда совершенно не интересуется баснями Эзопа. Ее герой – Эзоп-мудрец, Эзоп-шутник, но не Эзоп-баснописец. Лишь мимоходом сказано: «Тут Эзоп записал для царя свои притчи и басни, которые и сейчас ходят под его именем…», но фраза эта кажется простой отпиской. Поэтому «Жизнеописание» не дает нам решительно никакого материала, чтобы судить о месте Эзопа в истории басни. Может быть, он раньше или лучше других пользовался баснями в своих речах (так полагали еще античные риторы); может быть, он раньше или лучше других перенес на греческую почву опыт восточной, вавилонской притчи с ее животными персонажами (так полагают некоторые современные ученые), – что бы мы ни предположили на этот счет, это будут только гипотезы.
Но почему легенда, сделав своим героем Эзопа, осталась равнодушна к Эзоповым басням? Причина этому есть. Дело в том, что личность Эзопа сохраняла в памяти масс пафос первых схваток в борьбе народа против знати, а басни этот пафос потеряли. После того как борьба закончилась победой народа, басня перестала быть оружием. Боевой пафос ее морали потускнел, иносказательность аргументации стала ненужной. Философские течения V–IV веков до н. э. привнесли с собой новые идейные искания, доморощенный практицизм басенной морали не мог более никого удовлетворить. Басню по-прежнему любят, но уже не относятся к ней серьезно: пример – анекдот об ораторе Демаде, попавший в Эзоповы басни (63).
В связи с этими переменами в общественных интересах совершаются и перемены в форме бытования басни. Она не перестает существовать, но меняет аудиторию. Из народного собрания она переходит в школу, вместо взрослых обращается к детям.
В школе басня пришлась как нельзя более к месту: младшие впитывали из нее народную мудрость, старшие пользовались ею как материалом для риторических упражнений. Два начала, между которыми колебался жанр, – дидактическая поучительность и словесное изящество – уравновешивались, каждое находило себе круг применения. И школа осталась питомником басни и в Греции, и в эллинистических государствах, и в Риме – вплоть до конца античности.
Когда басней пользовался поэт или оратор, он обращался к взрослым людям, давно знакомым с ходовыми басенными сюжетами, и поэтому мог ограничиваться беглыми намеками на них, крепко связанными с ходом аргументации. А школьный учитель должен был знакомить своих учеников с басенной мудростью впервые, и поэтому он должен был рассказывать басню подробнее и растолковывать ее смысл откровеннее. Таким образом, басня в школе впервые теряла связь с контекстом, впервые выступала в свободном виде. А это давало возможность перейти к собиранию и записи басенных сюжетов «про запас», для нужд преподавания. Так на рубеже классической эпохи и эпохи эллинизма возникают первые сборники басен.
Самый ранний из басенных сборников, о которых мы знаем, был составлен около 300 года до н. э. Деметрием Фалерским, философом и оратором, имя которого мы встретим в одной басне Федра. Этот сборник, по-видимому, послужил основой и образцом для всех позднейших. Спрос на такие записи был велик, басенные сборники переписывались во множестве для школьных нужд, но скоро перестали быть исключительным достоянием школы и стали читаться и переписываться как настоящие «народные книги». Поздние рукописи таких сборников дошли до нас в очень большом количестве. Сравнивая их между собой, ученые смогли приблизительно восстановить состав и даже текст большого собрания эзоповских басен, которое было в ходу (как такая «народная книга») около II века н. э. Мы будем называть его основным эзоповским сборником.
Так басне пришлось примеряться к сознанию детей в школе и обывателей в жизни. Посмотрим, как сказалось это ее положение на содержании и строении основного эзоповского сборника. Попробуем сделать обзор идейного репертуара басен по тем моралям, которые выводили из них составители сборника (не смущаясь тем, что порой они выведены весьма произвольно – например, см. 128). Мы увидим, что такие сентенции явственно распадаются на несколько смысловых групп.
Страсти пагубны, потому что они ослепляют человека и мешают ему различать за видимостью сущность, – такова четвертая группа моралей (более 35 басен). Самая пагубная из страстей – алчность (126, 128, 133 и др.): она делает человека неразумным (43, 48, 49 и др.), заставляет его бросать надежное и устремляться за ненадежным (4, 6, 18, 58 и др.). За алчностью следует тщеславие, толкающее человека к нелепому бахвальству и лицемерию (14, 15, 20, 98 и др.); затем – страх, заставляющий человека бросаться из огня в полымя (76, 127, 131, 217); затем – сластолюбие (80, 86), зависть (83), доверчивость (140) и другие страсти.
Освободившись от страстей, человек поймет наконец, что лучшее в жизни – довольствоваться тем, что есть, и не посягать на большее: это пятая группа моралей (около 25 басен). Не надо искать того, что не дано от природы (184); нелепо соперничать с теми, кто лучше или сильнее тебя (2, 8, 70, 83 и др.); каждому человеку дано свое дело и каждому делу – свое время (11, 54, 63 и др.).
Из этого основного жизненного правила вытекает ряд частных. В своих делах можно полагаться только на себя (30, 106, 231) и на свой труд (42, 147, 226). Друзей-помощников нужно выбирать с осмотрительностью (25, 65, 72), платить им благодарностью (61, 77), но самому ни от кого благодарности не ждать (120, 175, 176, 215). В жизненных тяготах нужно запасаться терпением (189) и все смягчающей привычкой (10, 195, 204), учиться на своих и чужих ошибках (79, 134, 149, и др.), а если все-таки придет несчастье – утешаться, что не к тебе одному (23, 68, 113 и др.). В конечном счете, жизнь все-таки всегда лучше смерти (60, 85, 118).
Вот идейная концепция эзоповской басни. В мире царит зло; судьба изменчива, а видимость обманчива; каждый должен довольствоваться своим уделом и не стремиться к лучшему; каждый должен стоять сам за себя и добиваться пользы сам для себя – вот четыре положения, лежащие в основе этой концепции. Практицизм, индивидуализм, скептицизм, пессимизм – таковы главные элементы, из которых складывается басенная идеология. Это – хорошо знакомый истории тип идеологии мелкого собственника – трудящегося, но не способного к единению, свободного, но экономически угнетенного, обреченного на гибель, но бессильного в борьбе. Первое свое выражение в европейской литературе эта идеология находит у Гесиода; и уже у Гесиода она встречается с литературной формой басни. В басне эта идеология получает свое классическое воплощение. И если басня среди всех литературных жанров оказалась одним из наиболее долговечных и наименее изменчивых, то причина этому – именно живучесть такой идеологии.
Легко понять, что такой апофеоз существующего мирового порядка не имел ничего общего с тем революционным пафосом, который одушевлял когда-то эту мелкособственническую массу в ее борьбе против знати. Или, вернее сказать, бунтарство нашло дальний отголосок в легендарной фигуре Эзопа, – а обывательство нашло выражение в бережно отфильтрованной школою моралистике эзоповских басен.
Желание продемонстрировать незыблемость мирового порядка определило и структуру басенного сюжета. Эта структура нашла свое законченное выражение в нехитрой схеме: «Некто захотел нарушить положение вещей так, чтобы ему от этого стало лучше; но когда он это сделал, оказалось, что от этого ему стало не лучше, а хуже». В этой схеме, с небольшими вариациями, выдержано около трех пятых всех басен основного эзоповского сборника.
Вот примеры. Гусыня несла человеку золотые яйца; ему этого было мало; он зарезал ее, но вместо золота нашел в ней простые потроха (87). Верблюд увидел, как бык чванится своими рогами; позавидовал ему; стал просить у Зевса рогов и для себя, но в наказание и ушей лишился (117). Зимородок хотел спасти свое гнездо от людей, он свил его на скале над морем, а море его смыло (25). Рыбаки тянули сеть, радовались, что она тяжелая; вытащили ее, а она оказалась набита песком и камнями (13). Крестьянин нашел змею, пожалел ее, отогрел, а она его и ужалила (176). Всюду одна схема: экспозиция, замысел, действие, неожиданный результат. Меняются только мотивировки в «замысле»: для человека это жадность, для верблюда – тщеславие, для зимородка – самосохранение, для рыбаков – радость, для крестьянина – жалость. Чаще всего мотивами выступают алчность и тщеславие (т. е. желание персонажа изменить в свою пользу распределение материальных или духовных благ); обуянный ими персонаж забывает о самосохранении и за это платится.
Конечно, эта схема может всячески варьироваться. Прежде всего, результат действия может быть не показан, а только назван. В басне 126 мы читаем: галка села на смоковницу, решила дождаться зрелых смокв; сидела и не улетала. Мы уже ждем результата: «и умерла с голоду», но автор ограничивается намеком: пробегала мимо лиса и сказала: «Напрасно надеешься: надежда тешит, но не насыщает». Далее, в басне может быть смещен интерес с более слабого персонажа (того, который терпит неудачу в финале) на более сильного: так, в басне о волке и цапле (156) в центре внимания должна была бы находиться цапля, вопреки мировому порядку помогающая волку и остающаяся ни с чем, но вместо этого в центре внимания все время находится волк. Далее, в басне могут выпадать такие звенья ее структуры, как замысел и действие: в таком случае перед нами упрощенная басня, состоящая только из обрисованной ситуации и комментирующей реплики. Так, в басне 27 лиса видит трагическую маску и говорит: «Что за лицо, а мозгу нет!» И наоборот, в басне могут добавляться новые структурные звенья: «экспозиция – замысел – действие – результат – новое действие – новый результат»: в таком случае перед нами усложненная, двухходовая басня. Например, 129: галка увидела, что голубям хорошо живется, решила зажить с ними, покрасилась и пришла к ним, но по голосу была отвергнута; вернулась к галкам, но по виду была отвергнута.