Успокоив мальчика, он снова двинулся в путь.

— Я работаю у них вот уже четыре года. Уж поверь мне, у тебя всего будет вдоволь. Квашеного молока у них столько, что те, кто нуждается, приходят к ним запросто, так-то вот.

Малыш шел, неотступно думая о гибели своего отца.

«Если они и вправду хорошие, — решил он, — я останусь у них до тех пор, пока не вырасту, а как вырасту, уйду в горы. Я убью тех, кто убил моего отца».

Кого он должен убить, он толком не знал, но говорил себе, что непременно отыщет грабителей. Солнце уже садилось, когда они добрались до селения. Вид отсюда открывался великолепный. На горизонте вырисовывалось кружево гор, подернутых шелковистой дымкой, а заходящее солнце казалось спелым абрикосом. Они свернули на тропинку, вьющуюся меж скалистых выступов, и вскоре очутились на ферме. Тут мальчик не выдержал и расплакался, застыв у порога, словно тень. Старик постучал в дверь и позвал:

— Лалла, Лалла!

В ответ послышался голос:

— Кто там?

Старик промолвил:

— Это я, Лалла, это я, Али. Я привел тебе пастуха, как ты просила.

Лалла открыла дверь.

— Храни тебя Аллах, — сказала она. — Где ты его нашел?

— Это сын того, кого недавно убили.

— Я отблагодарю тебя, Али.

Лалла взяла мальчика за руку.

— Я пошел, Лалла, завтра опять загляну.

— Храни тебя Аллах, Али, — повторила она.

— Храни тебя Аллах, Лалла.

— Добро пожаловать, — обратилась она к мальчику. — Перестань плакать. Чего ты боишься? Ведь не съедим же мы тебя.

Она вытерла ему лицо и повела за собой в дом. Дом был большой, с почерневшей от времени черепичной крышей, он делился на две части. Нижняя его часть была отведена скотине. При свете керосиновой лампы можно было различить корову, пережевывающую жвачку, и четырех мулов, которые ржали время от времени. Посреди величественно возвышался центральный столб, а рядом с ним — лестница, ведущая вверх. Там была мансарда, а в глубине — что-то вроде башенки, украшенной тем же орнаментом, что и глиняные кувшины. От огня шел пьянящий запах древесной смолы. Вся семья была в сборе. Семья большая. Его посадили вместе с ребятишками. Дали ему ложку. Несколько оробев, он все-таки принялся за еду. Остальные ребятишки уставились на него и стали что-то шептать друг другу на ухо. Его черные глаза и черные вьющиеся волосы блестели при свете лампы. Дядя Мохамед молча созерцал эту сцену, потом строго сказал хриплым голосом: