Мы, солдаты, не очень-то верили этой пропаганде, так как не раз убеждались в том, что утверждения наших вождей, мягко выражаясь, не соответствовали действительности. За несколько месяцев пребывания на фронте нас столько раз обманывали, что мы потеряли всякую веру в слова как наших вождей, так и наших командиров.

Возможность попасть в плен мы восприняли спокойно: никто не паниковал, никто не пытался отделиться от группы, куда-то бежать, прятаться. Просто мы ожидали дальнейшего развития событий, решив про себя: «Будь что будет!»

В тот период политические отделы советских войск проводили активную обработку немцев и особенно солдат стран-сателлитов, в том числе, разумеется, и венгров. Они разбрасывали с самолета всевозможные листовки на венгерском языке, в которых убедительно разъясняли, что не Советский Союз — враг венгерского народа, а Гитлер и господствующие классы Венгрии, пославшие венгерских солдат на фронт.

Они сбрасывали «пропуска» на русском и венгерском языках, в которых говорилось, что те, кто, попав в плен, предъявят такой пропуск, будут считаться добровольцами, перешедшими на сторону Красной Армии, и тогда им будет обеспечена свобода.

Такие листовки и «пропуска» часто можно было найти в поле или в лесу. Валялись они и вокруг нас. Тогда кто-то из нас сказал, что надо взять их хотя бы несколько штук: «Возьмут в плен — покажем их, скажем, что перешли добровольно». Так мы и сделали. Взяв несколько штук, мы этим самым, собственно говоря, окончательно решили вопрос в пользу плена.

Прежде чем отправиться дальше, я предложил бросить оружие, чтобы оно не причинило нам вреда. Все согласились. Теперь мы были безоружны. Молча двинулись дальше, ожидая, что вот-вот настанет минута, когда произойдет то, чего никогда ни с кем из нас в жизни не случалось.

Когда мы проходили через небольшую лесную поляну, на нас совершенно неожиданно выскочил всадник, вооруженный автоматом. Встреча была настолько внезапной, что всадник едва успел остановить лошадь. Натягивая одной рукой поводья, он схватился другой за автомат, висевший у него на шее, и окинул нас внимательным взглядом. Но, очевидно, мы выглядели не очень угрожающе, поэтому он, даже не повернув в нашу сторону автомат, крикнул кому-то:

— Иван, идите сюда!

В следующую минуту на поляну выехали еще четыре или пять всадников. Окружив нашу группу, они с интересом разглядывали нас.

— Оружие есть? — прозвучал первый вопрос.

Мы отрицательно покачали головами.

Один из них соскочил с лошади и обыскал всех нас, не спрятал ли кто оружия. Между тем на поляне появилось несколько советских пехотинцев под командованием молодого, симпатичного лейтенанта небольшого роста. Лейтенант был одет в летнюю форму: гимнастерка, на голове — пилотка. На его спокойном лице отражалось любопытство. И вся его по-военному подтянутая фигура выражала свойственные молодости самоуверенность и оптимизм. Пилотка его была так лихо сдвинута набекрень, что я невольно подумал: на чем же она держится?

— Говорит кто-нибудь по-русски? — спросил он.

Мы снова отрицательно покачали головами.

— А по-немецки или по-французски?

Я поднял руку. По-немецки я говорил довольно бегло. Он сразу же вывел меня из строя и попросил перевести его слова. Потом он сказал, что мы попали в плен и согласно конвенции будем отправлены в лагерь для военнопленных.

— Соблюдайте порядок и дисциплину, — продолжал лейтенант, — не пытайтесь бежать, и тогда вам никто никаких неприятностей не причинит.

Я перевел слова русского своей группе. Тогда лейтенант взглянул на меня и спросил:

— Офицер?

— Нет! — энергично запротестовал я. Лейтенант укоризненно покачал головой, очевидно не веря мне, и показал на мои сапоги и длинные волосы. Вот когда я пожалел, что не позволил Гезе Папаи слегка укоротить мои волосы.