Рассвет в первые дни августа обычно начинался концертом советских «катюш». Сначала откуда-то издалека доносился особый, нельзя сказать чтобы неприятный, звук, в воздухе слышалось какое-то странное шипение, затем звук усиливался, нарастал, и, как град, с неба сыпались реактивные снаряды. Страшно было то, что волны взрывов следовали почти беспрерывно одна за другой, и невозможно было понять, откуда прилетит и где взорвется снаряд, куда можно от него спрятаться. Вскоре мы заметили, что взрывы повторяются через какие-то промежутки времени и что в одно и то же место снаряды никогда не падают. Поэтому, если не было лучшего места, мы старались упасть в воронку от предыдущего взрыва… Почти каждое утро последнюю сотню метров с нейтральной полосы к лесу мы бежали бегом. В лесу среди деревьев мы чувствовали себя в некоторой безопасности. Боевой дух солдат был необычайно низким. Все чаще и чаще многие из них доставали молитвенники и под грохот разрывов, прижавшись к дереву, дрожащими губами громко читали молитвы.

Советские войска заботились и о нашей вечерней программе: все чаще они бомбили наши тылы. Как только темнело, в небе появлялись один-два самолета, которые, пролетая вдоль всей линии фронта, развешивали осветительные ракеты. Вслед за ними следовали бомбардировщики и штурмовики, засыпая бомбами освещенную местность. Бомбежка в лесу была еще более страшной, чем в деревне. Эхо усиливало грохот разрывов. С треском и шумом на землю валились огромные деревья, часто загорались прошлогодние листья, и все это усиливало эффект действия бомбардировки.

Однажды ночью мы стали свидетелями необычайно сильного фейерверка: советские войска не только засыпали пространство над лесом осветительными ракетами, но и осветили местность мощными зенитными прожекторами из-за Дона, при этом сверху на наши позиции все время падали бомбы. Ослепленная и оглушенная пехота, измученная многосуточной бомбардировкой, сделалась абсолютно небоеспособной. Вдруг где-то совсем близко раздался треск пулеметов и автоматов, трассирующие пули прошили наши позиции.

Мы, саперы, находились в своем расположении. В это время к нам прибежал офицер и приказал немедленно выдвинуться на передовую, сказав, что русские прорвали нашу оборону. Спотыкаясь и ворча, ослепленные ярким светом, мы шли в сторону фронта, а вокруг нас свистели пули. Пройдя совсем немного, мы услышали, как кто-то зовет на помощь санитара. Я пошел на крик и вскоре увидел лежавшего на земле уже перевязанного раненого.

— Носилки есть? — спросил кто-то. — Сейчас же отнесите раненого на перевязочный пункт.

— А где он, этот пункт? — спросил я.

— Идите опушкой леса, там найдете! Марш!

Я быстро развернул носилки и попросил одного из своих товарищей саперов помочь мне. Мы положили раненого на носилки и, двигаясь по краю леса, понесли его вдоль реки на медпункт.

А вокруг продолжалась адская свистопляска. Прожекторы больше не светили, не слышно было и самолетов, но треск пулеметов и автоматов сопровождал нас всю дорогу.

Раненый был без сознания, временами он глухо стонал. Почти на каждом шагу то один, то другой из нас спотыкался о пни и корни деревьев. Раненый выпадал из носилок и иногда скатывался на несколько метров вниз по склону. Встав на четвереньки, мы на ощупь отыскивали его в темноте, снова клали на носилки и несли дальше. Прямо-таки невероятно, что за три часа такого пути нас не задела ни одна пуля.

Уже светало, когда мы вышли на опушку леса, за которой раскинулось почти голое, покрытое тощей травой холмистое поле. Перевязочного пункта мы, конечно, не нашли, но зато набрели на венгерских солдат, унтер-офицеров и офицеров, которые, сбившись в кучку, сидели под деревьями. Связи они ни с кем не имели и поэтому не знали, что им делать. Здесь было еще относительно тихо. Нашлась повозка, ездовой взялся отвезти раненого в тыл. Он уехал, а я так до сих пор и не знаю, кто был этот раненый и довез ли его возница живым.

Отправив раненого, мы присоединились к группе. В нерешительности стояли мы на опушке леса, докуривая последнюю сигарету. А день между тем полностью вступил в свои права. Солнце уже поднялось над горизонтом. На этот раз жара меня не беспокоила, потому что, кроме сапог, штанов и солдатской рубахи, на мне ничего не было. Дело в том, что китель и все остальное, чтобы не было жарко, я оставил в палатке, а пилотку с моей головы сбило веткой. Пока мы несли раненого, я так вспотел, что рубаху можно было выжимать. Потом я продрог, а теперь с удовольствием грелся на солнце.

Около шести часов утра среди наших офицеров началось некоторое оживление: очевидно, кто-то прибыл из штаба и принес какое-нибудь распоряжение.

— Прорвемся! Прорвемся! — слышалось то тут, то там. Офицеры начали наводить порядок среди нескольких сот стоявших в нерешительности солдат.

А немного позже послышался новый шепот:

— Мы окружены! Кругом русские… И как бы в подтверждение этих слов с лысой высотки, что была напротив нас, раздалась длинная пулеметная очередь. Мы стояли и курили вчетвером, два пехотинца и два сапера. Пулеметной очередью трое из нас были ранены. Коллега сапер, с которым мы принесли раненого, был ранен в живот, один из пехотинцев, высокий парень, — в бедро, второй — в руку. Только я один остался невредимым.

Я быстро перевязал раненного в живот товарища. На перевязку ушли почти все бинты и его нательная рубаха. Раненному в бедро я посоветовал сделать перевязку самому: руки у него были здоровые.

Закончив перевязку, я увидел, что солдаты беспорядочной толпой направляются в сторону лысой высотки. Один из минометчиков заученным движением взял повод впряженной в минометный лафет лошади и приготовился идти за остальными. Миномета на лафете не было, но инстинкт крестьянина не позволял ему бросить лошадь. Я крикнул ему, чтобы он взял раненого. Совместными усилиями мы положили раненого на лафет, привязали ремнями, чтобы он не упал, и минометчик рысью пустился догонять остальных.

Раненный в бедро тем временем перевязал себя сам и, прихрамывая, пошел вслед за остальными. Я быстро сделал перевязку третьему солдату. Только после этого я огляделся, чтобы сориентироваться. За высоткой, расположенной примерно в трехстах метрах от места, где я стоял, уже исчезали последние солдаты. Спохватившись, я побежал за ними. Но не успел сделать и десяти шагов, как услышал автоматную очередь. На вершине соседней высотки показалась цепь советских солдат, которые вели огонь с ходу.

Я вскочил и бросился обратно в лес. Остановился среди деревьев, отдышался. Лес всегда, еще с раннего детства, казался мне самым безопасным местом на земле.