Разбившись на небольшие группы, мы расхаживали взад-вперед по двору перед какими-то зданиями, разыскивая знакомых и земляков, и тут обратили внимание на плотного, небольшого роста, слегка сутулого солдата-венгра, который с такой деловитостью шнырял между военнопленными венграми, будто был по крайней мере начальником лагеря. Он со всеми заговаривал, а с некоторыми даже пускался в горячие споры, энергично жестикулируя при этом.

Подойдя к нашей группе, он рассказал, что зовут его Йожефом Фабри, что он коммунист из города Кашша. Затем он предложил нам подписать обращение к товарищам, оставшимся на фронте.

Потом среди пленных появился отлично говоривший по-венгерски советский майор (как я позже узнал, это был венгерский писатель Бела Иллеш), который в основном разговаривал с Йожефом Фабри.

Сначала предложение Фабри всех сильно удивило, так как большинство из нас стремилось воздержаться от подписи каких бы то ни было документов из-за боязни за судьбы родных и близких на родине.

Я спросил у Фабри, о чем говорится в обращении. Фабри ответил, что мы напишем о том, что живы-здоровы, находимся в плену, о нас здесь заботятся. «Делается это для того, — объяснил он, — чтобы разоблачить лживые утверждения Гитлера и Хорти, будто Советская Армия уничтожает военнопленных».

Меня лично такое разъяснение вполне устроило. Меня всегда возмущало стремление наших офицеров с помощью невероятной лжи ввести нас в заблуждение. Поэтому я сразу же решил подписать обращение и предложил своим товарищам последовать моему примеру.

— По крайней мере, наши родные и близкие дома, — сказал я, — узнают, что мы живы.

Между тем Фабри принес откуда-то лист бумаги, быстро написал текст обращения и бойко начал собирать подписи.

Позднее, много лет спустя, я узнал, что еще осенью 1942 года это обращение дошло до моих родителей в Дьёрвар. В то время они уже начали оплакивать меня, считая погибшим. О моем исчезновении им сообщил в письме мой земляк Янош Бузе. Получив такую весть, родители посчитали меня убитым. Но когда советские самолеты сбросили на позиции венгерских частей листовки с нашим обращением, он же узнал по почерку мою подпись, спрятал одну листовку и хранил до тех пор, пока, получив отпуск, не добрался домой и не отдал ее моим родителям. Это была моя первая весточка из далекого плена.

Несколько дней спустя из Давыдовки нас повезли дальше, в глубь страны. Однажды мы остановились на окраине небольшого городка. Разместили нас в каких-то полуразрушенных хозяйственных постройках. К тому времени пленных собралось уже около четырехсот человек.

Целый день мы провели без дела на заброшенном огороде под чахлыми искалеченными деревьями. Вокруг стояли часовые, вооруженные винтовками с длинными штыками. Еды давали очень мало: один раз в день жидкий пшенный суп. С хлебом тоже было не густо: килограммовую буханку мы получали на десять человек. Копаясь на грядках огорода, где можно было найти морковь, я познакомился с Яношем Марковичем, с которым потом не расставался до конца плена. Он тоже выкапывал морковь, чтобы хоть как-то утолить голод. То были для нас самые тяжелые дни плена.

Мы с Марковичем ходили по двору, поглядывали на охранявших нас солдат, слушали разговоры пленных, высказывавших различные предположения о нашей дальнейшей судьбе, вспоминали о доме, о родных, говорили о войне.

Крепко сбитый, среднего роста черноглазый Маркович был очень подвижным человеком, он постоянно чем-то занимался и не мог ни минуты посидеть без дела. До войны он работал мельником.

Через несколько дней, когда нас на машинах перевезли в большой лагерь для военнопленных, мы стали неразлучными друзьями.

Лагерь располагался в лесу, где стояли просторные и чистые деревянные бараки, обнесенные забором из колючей проволоки. По углам поднимались сторожевые вышки. В лагере было более пяти тысяч пленных, в основном немцы, но много и румын и венгров. Тут же имелись хорошо оборудованная больница, баня и дезинфекционная камера. Вновь прибывшие направлялись сначала в баню, а их одежда — в дезинфекцию. Потом в течение трех недель они жили в отдельном бараке в карантине, чтобы выявить наличие инфекционных больных. В это время они не имели права общаться с остальными обитателями лагеря.

Оказавшись в лагере, пленные успокаивались и уже не думали о том, что русские их замучают или расстреляют, больше того, они заводили разговоры о счастливом будущем.

В лагере Маркович встретил своего боршодского знакомого, который, отбывая дома трудовую повинность, попал на фронт, а потом и в плен. Парень каждый день часами торчал у забора нашего карантина и, не жалея красок, рисовал наше будущее.

Однажды он сообщил нам новость: в лагере переписывают всех отбывших трудовую повинность и, наверное, скоро их отпустят на свободу, потому что они не воевали с оружием в руках против Советского Союза.

Пленные люди очень доверчивые. Такими были и мы, мечтая о свободе, о работе в колхозах, на заводах или фабриках.

Маркович попросил своего знакомого, чтобы он, оказавшись на свободе, сославшись на нашу дружбу, замолвил бы где-то в Москве словечко и за нас.