История предоставления частичного доступа к архивам секретных служб Восточной Европы порой не менее познавательна, чем сами рассекреченные документы. Избежав участи пережитков холодной войны, место которых – на помойке истории, эти архивы оказались в центре современной политики. По их судьбам даже можно было бы выстроить сравнительный анализ политической истории государств Восточной Европы с 1989 года. Такая задача совсем не входит в круг поставленных в данном исследовании; лучше я кратко перескажу историю собственного обретения доступа к материалам, использованным для написания данной главы, вписав этот сюжет в общий контекст разговора об архивах секретных служб.

Недавние перипетии в судьбе архивов Восточной Европы служат колоритной, но зачастую топорной иллюстрацией к заявлению Жака Деррида, что «политическая власть невозможна без контроля над архивами, а то и над самой памятью. Степень демократизации всегда можно определить по следующему основополагающему критерию: интерес к архивам и доступ к ним, их организация, их осмысление» [Derrida 1996: 4]. Некоторые теоретические концепции, возникшие в процессе постструктуралистского пересмотра понятия архива, вроде возврата вытесненного и влечения к смерти, лишились своей символической составляющей, когда румынские крестьяне начали выкапывать из земли тысячи страниц архивов, наспех схороненных там спецслужбами. Тезис Фуко о том, что архив – это не просто собрание документов, но и окружающая их структура власти, или идея Деррида о «домашнем аресте» res publicae, собственности государства, в жилищах правящих архонтов также покинули учебники по теории и осели в заголовках таблоидов, рассказывающих о саботаже рассекречивания архивов преемниками спецслужб былых эпох [Derrida 1996:2–4; Foucault 1972:128–131]. Начавшись с утраты грифом секретности своей актуальности и пройдя через выемку архивов под дождем из-за отказа унаследовавших их структур предоставить соответствующее место хранения, а потом – через поиск способов и изучение методичек для их расшифровки, эта история раскручивалась и продолжает раскручиваться без конца, словно телесериалы в борьбе за утомленную сменой власти аудиторию.

По всей Восточной Европе в той или иной степени реформированные преемники спецслужб, получившие архивы по наследству, продолжали упрямо отказываться раскрыть свои двери. Порой эти двери распахивались под давлением общественности, с особым драматизмом – в разъяренной Восточной Германии, где это осуществилось непосредственно в архивах Штази и заодно на телевизионных экранах по всему миру[46]. Между тем в остальной Восточной Европе доступ к засекреченным архивам на первом этапе зачастую осуществлялся за закрытыми дверями, вследствие чего в нужное время появлялись сенсационные данные и осуществлялись информационные вбросы с целью дискредитации ведущих действующих лиц политической арены[47]. Принятие законов о люстрации в странах Восточной Европы, за исключением, что характерно, России, было вызвано – или якобы было вызвано в некоторых случаях – необходимостью решить данную проблему; но повсеместно эти законы только приближали архивы к эпицентру современной политической игры и развязывали горячие споры[48]. По-разному применяемые в разных странах, законы о люстрации предписывают отслеживание и огласку связей между ныне активными политиками и секретными службами прошлого по данным их архивов. Последствия таких разоблачений могут различаться в зависимости от особенностей разработки и применения таких законов от страны к стране, а также в границах этих стран, в тесной взаимосвязи с судьбой их правящей верхушки.

Я начала искать доступ к досье секретных служб в Румынии в конце 1990-х годов. С румынской революции 1989 года до принятия закона об основании Национального совета по изучению архивов Секуритате (НСИАС, или CNSAS в оригинале – Consiliul National Pentru Studierea Archivelor Securitatii[49]) прошло десять лет; его задачей было позволить гражданской общественности проверять наличие связей между спецслужбами и публичными фигурами, от президента до почтового служащего, и обеспечить частным гражданам доступ к их собственным досье. НСИАС должен был управляться советом из одиннадцати представителей ведущих политических партий. При благоприятном стечении обстоятельств такая структура должна была воплощать демократический плюрализм, при неблагоприятном – подразумевала, что работа совета зачастую будет практически парализована из-за серьезных расхождений среди его членов, которые могли представлять в том числе и партии, боровшиеся за закрытие как самого НСИАС, так и его доступа к архивам. Из-за всего этого давления извне и изнутри деятельность НСИАС часто выполнялась урывками, а разработка архивов секретных служб – медленно и только фрагментарно[50].

В надежде узнать о механизме получения доступа к архивам Секуритате я послала электронные сообщения администраторам сайтов всех одиннадцати партий с просьбой сообщить мне контакты их представителей в НСИАС. Ответ пришел лишь от двух, но благодаря им я смогла связаться с членом Партии венгерского меньшинства Ладиславом Чендешем, а также с президентом НСИАС Георге Онишору. Мои адресаты, оба из академической среды, с одобрением отнеслись к проекту и пригласили меня посетить обучающий семинар для сотрудников НСИАС. Он стал уникальной возможностью понаблюдать за деятельностью, связанной с основанием НСИАС. Занятия проходили в исполинском дворце Чаушеску, Доме народа, и я, помнится, беспрестанно блуждала в лабиринте коридоров, пытаясь отыскать кабинеты, в которых старшие офицеры служб бывшего Секуритате обучали вчерашних выпускников исторических факультетов ориентироваться в архивах и читать досье. Каждый чувствовал себя не в своей тарелке в этой смехотворно громадной частной резиденции, оформленной в соответствии с будуарной версией соцреализма: не привыкшие к публичным выступлениям сотрудники Секуритате смущенно мялись перед классом, молодые историки были заметно взволнованы обретением новой работы, пусть и не совсем понимая, в чем она заключается, а высшие должностные лица НСИАС, многие из которых фигурировали в досье спецслужб, наблюдали за тем, как ранее наблюдавшие за ними самими рассказывают о методах слежки.

К лету 2000 года я начала работать в архивах НСИАС. Так как вопрос с получением доступа оставался не проработанным до конца, я зачастую оказывалась первой из ученых, кому удавалось заполучить для исследования досье крупных румынских писателей, среди которых Николае Штайнхардт, Марин Преда и Никита Стэнеску. Помимо предоставления доступа к личным делам за весь период коммунистического правления НСИАС передал мне внутренние правила Секуритате по организации архивов, а также по ведению слежки, проведению арестов, расследованиям и вербовке. В то же время издания НСИАС, вроде уникального сборника внутренних правил Секуритате, подробно рассматриваемого в этом труде [Anisescu et al. 2007], а также публикации независимых издательств и даже Румынской службы информации (РСИ – SRI, Serviciul Roman de Informatii), обеспечили общественность документами секретных служб в избытке[51].

Россия так и не приняла закон о люстрации. Законопроект был предложен в 1992 году, но позорно провалился еще на уровне законодательной власти [Ellis 1996: 195]. Тогда же был принят закон, криминализирующий раскрытие личностей бывших агентов спецслужб и их осведомителей[52]. В результате этого доступ к архивам достигался здесь совсем иными путями, нежели в других странах Восточной Европы. И все же начало было многообещающим: в 1991 году Б. Н. Ельцин создал парламентскую комиссию по установлению статуса архивов бывших спецслужб. Опубликованные отчеты членов этой комиссии являются бесценным кладезем информации, касающейся общего состояния архивов. Н. В. Петров сообщает, что в 1991 году комиссией было обнаружено порядка десяти с половиной миллионов дел. Он также делится статистикой по основным типам этих дел – личных или «оперативных» досье, досье на сотрудников, досье, конфискованных в нацистских лагерях, и административных дел, – но предупреждает, что названные им цифры нерепрезентативны, так как многие дела были уничтожены, на законных основаниях или без оных [Петров 1993]. Его оценка того, как КГБ обращался с этими документами, отражена в названии отчета: политика руководства КГБ в отношении архивного дела была преступной. Другое значимое исследование, написанное еще одним членом той же комиссии А. Б. Рогинским в соавторстве с Н. Г. Охотиным, дает более четкое представление о типологии досье, а также подробный отчет о работе самой комиссии и о тех политических интригах, которые уже к 1992 году нарушили амбициозные планы по открытию архивов для общественности [Roginskii, Okhotin 1993].

Вместо этого архивы остались под юрисдикцией преемницы КГБ – ФСБ, которая ревниво оберегала их от интересующихся и исследователей. И все же альтернативные источники информации об архивах, собранные воедино, складывались в достаточно необычную и весьма показательную картину. За годы гласности удалось добиться первых успехов в поисках архивного доступа. Еще в 1988 году по инициативе В. А. Шенталинского Союз писателей организовал комиссию по извлечению из архивов рукописей репрессированных авторов, а также их личных досье. В ходе бесконечных мытарств, как спровоцированных, так и преодоленных не без вмешательства верхушки партии и руководства КГБ, комиссия все же добралась до архивов и вышла из них, имея на руках досье ведущих деятелей культуры, среди которых Бабель, Булгаков, Горький, Мандельштам и другие [Шенталинский 1995; Шенталинский 2001]. Шенталинский собрал из этих находок три тома, которые и по сей день остаются уникальным источником данных касательно личных досье времен самого пика сталинских репрессий. Именно потому, что успех был достигнут невероятный, данный опыт также позволил составить представление о допустимых границах доступности архивов: комиссии, поддержанной авторитетом ведущих представителей культуры и официальным постановлением высшего руководства, позволили ознакомиться лишь с некоторыми делами сталинского времени – с досье безопасной по своему сроку давности и публично порицаемой эпохи «культа личности». Но независимым исследователям и частным гражданам было отказано даже в таком выборочном доступе.

Перемены наступили в 1991 году, когда репрессированные получили доступ к собственным делам по закону «О реабилитации жертв политических репрессий»[53]. По данным ФСБ, своим правом запросить его ежегодно пользовались около двух тысяч человек[54]. Кто-то делал свое досье достоянием общественности, публиковал отдельно или добавлял его в собрание других, вроде архива стоявшего у истоков данной деятельности общества «Мемориал», и таким образом заполнял пробелы в официально раскрытых сведениях, приводя данные, касающиеся не столь далеких периодов советской истории[55]. Репрезентативные подборки документов тайной полиции, включая переписку с учреждениями, которые и обеспечили исследователям доступ к своим фондам, выросли в солидный, хоть и неупорядоченный архив[56].

К тому же частичное открытие архивов некоторых из бывших советских республик, таких как Латвия и Эстония, сделало достоянием общественности немало фактов о советской тайной полиции. Так, учебник КГБ по истории советской тайной полиции с 1917 по 1977 год, по-прежнему совершенно секретный в России, можно найти в Сети благодаря открытию архивов Латвии [Дорошенко, Чебриков 1977][57]. Как пишет в своем обзоре постсоветской историографии Питер Холквист, «проблема не в самом доступе к нужным материалам в архивах, а в возможности разрабатывать их. <…> Показательно, что самый распространенный жанр исторических исследований постсоветского периода – это документальная компиляция, под завязку набитая данными источников, но воздерживающаяся от интерпретаций» [Holquist 1998]. В этой главе я ставлю задачу провести анализ и предложить интерпретацию, а также провожу первое прицельное исследование личных досье тайной полиции советской эпохи.

Мы еще далеки от четкого представления об архивах тайной полиции Восточной Европы. В России в ближайшее время каких-то прорывов в этом отношении ждать не приходится[58]. На территории остальной Восточной Европы открытие архивов в лучшем случае еще только в процессе, и до многого еще только предстоит докопаться. Но, вместо того чтобы ждать от преемников тайной полиции приглашения на торжественное открытие, на мой взгляд, пора собрать и проанализировать доступные фрагменты рассекреченной или ставшей открытой в результате утечек информации. Сложенные вместе, они становятся самостоятельным, пусть неточным и обрывочным, архивом. При всех своих недостатках, фрагментарность является отличным средством от вредных иллюзий относительно архива полного[59].

Тайная полиция никогда не вела строгого или соответствующего действительности учета, и она часто уничтожала собственную документацию. Такие лакуны зачастую создавались умышленно, чтобы обесценить остальные архивные данные в качестве изобличающих улик при осуществлении ретроспективного правосудия. Весьма красноречиво, что преемники тайной полиции с плохо скрываемой радостью напоминают о частичном уничтожении досье осведомителей[60]. В результате никто не может быть свободен от обвинений в сотрудничестве с тайной полицией – возможно, его досье попросту уничтожили. Если направиться в эти архивы за точным знанием о нашем прошлом, рано или поздно выйдешь со знанием, что виновен мог бы быть каждый. Релятивистская позиция, которой придерживаются продолжатели дела тайной полиции, подчинена их же интересам и весьма спорна, но столь же спорен и сам запрос на знание, который, даже если он откровенно изобличает тайную полицию, свидетельствует об извечной вере в ее власть давать ответы на каверзные вопросы о прошлом и настоящем. Как врата из знаменитой притчи Кафки, двери архивов тайной полиции ожиданием не открыть. И ключ не у привратника. На самом деле ключа нет в принципе, как нет и полного архива; между тем фрагменты этого неполного, часто неточного, но все же обжигающе живого архива обеспечивают нас множеством работы. Так что лучше взяться за дело.