П о э т. Он — болен. Никто еще, наверно, ничего не видит, не знает. Книги, деньги, письма от читателей, цветы… Ты помнишь, Сима, наш спор с тем летчиком с «боинга»? Когда американцы позвали нас из санбата на свой челночный аэродром в Полтаве?

С е р а ф и м а. Еще бы! Ведь я и переводила. «Русские — народ аскетов и фанатиков».

П о э т. Вот-вот, «ваш Александр Матросов — это же азиатчина, самурайство, доблесть дикарей!»

С е р а ф и м а. Ты здорово срезал его тогда. Одну такую минуту, сэр, готовит вся жизнь человека!

П о э т. После войны я написал об этом споре поэму. С ней, так сказать, и вошел в литературу. Перевели ее, наверно, на двадцать языков.

С е р а ф и м а. Когда мой Женька подрос, я читала ему твою поэму вслух.

П о э т. Уже давно, Сима, у меня не получаются такие вещи. Какие-то медяки, леденцы, имитация, самому читать тошно… Кого эти стишки поведут за Матросовым?

С е р а ф и м а. Что же вдруг случилось с тобой?

П о э т. Нет, не вдруг, нет… В стихах все должно быть, как в самой жизни поэта. Я пришел с войны с чистой совестью, и меня слушали, читали, мне верили. Нас много было таких, со своей жестокой, суровой, но честной песней. И другие остались голосом своего поколения. Мне же вскоре показалось, что люди устали от войны в наших стихах, от ее непримиримых мерок, от неуютной колючей правды, от вечной драки идей на баррикадах земли. Им, людям, хочется хоть немного покоя, душевного отдыха, они заработали его своими жертвами. Другие времена, другие песни… И случилось несчастье: я стал кумиром любителей запечной песни сверчка… Меня снова читают, но кто? Ты, Сима, теперь и не берешь моих стихов в руки.

С е р а ф и м а. Все же ты смелый человек…

П о э т. Только на встрече с юностью.

С е р а ф и м а (испытующе смотрит на поэта, колеблется, потом, решившись, медленно подходит к стене). Я обманула тебя. Вот они — твои книги.

П о э т (тоже подходит, проводит рукой по корешкам, изумленно). Все — от первой до последней?! (Он потрясен). Так ты следила? И… догадывалась обо всем?

С е р а ф и м а. Еще второй книжкой я гордилась. Там было только свое, неповторимое. И… мое. Да, и мое тоже! Все, о чем мы столько говорили, когда вечерами сбегали на берег Ворсклы.

П о э т (потерянно смотрит в сторону). Ворскла, наша Ворскла…

С е р а ф и м а. Наши надежды. Наша молодая вера. Наша солдатская готовность. Потом… (Умолкает).

П о э т. Потом?

С е р а ф и м а. Что-то случилось с тобой тогда. Теперь уже знаю что. Ты продолжал колесить по стране, греметь с эстрады, — я читала об этом, — а я… я уже сиднем засела в своей днепровской конторе за письменным столом…

П о э т. Ты — за столом, в конторе?!

С е р а ф и м а. И добросовестно штудировала (с иронией), обобщала чужие отчеты об экспедициях, разведках, геосъемках.