Пелевин – виртуоз иронии, что отмечают как критики, так и читатели. Наум Лейдерман и Марк Липовецкий выражают общее мнение, называя пелевинскую иронию «ощутимой» и «отчетливой»547. Многие исследователи творчества Пелевина, равно как и авторы многочисленных рецензий на его книги, отдают должное иронии писателя, иногда находя ее мягкой и безобидной, но чаще – резкой и беспощадной, а в большинстве случаев характеризуя ее универсальным эпитетом «постмодернистская»548.

В этой главе речь пойдет об иронии в наиболее значимых романах Пелевина, таких как «Чапаев и Пустота», «Generation „П“», «Священная книга оборотня», Empire V и «Т». На мой взгляд, Пелевин прибегает к разным ироническим стратегиям – от невозмутимой иронии в духе классического английского романа XVIII века, высмеивающей безрассудство человека и общества в целом, до более рискованной романтической иронии, подчеркивающей зазор между возможностями языка и жизнью, личностью, а кроме того, играет с парадоксами и самообличительными репликами. В арсенале Пелевина присутствует и мерцающая постмодернистская ирония – она опрокидывает все разновидности дискурса и представляет субъект как порождение нарратива. Его ирония многогранна: она бывает риторической и ситуативной, устойчивой и ускользающей, может затрагивать как микро-, так и макроуровень. Пелевин, как мне кажется, использует иронию в ее современном, постромантическом и постмодернистском проявлениях, так что она не сводится к риторическому приему, построенному на том, что подразумеваемое перечеркивает сказанное. В целом его ирония способствует созданию загадочного персонажа или текста и помогает дистанцироваться от конкретных определений и контекстов549.

С исторической точки зрения, когда под влиянием романтизма ирония из тропа в узком значении превратилась в свойство, вбирающее в себя ключевые черты жизни, личности или текста, ее эволюция повлекла за собой ряд взаимосвязанных последствий. Ирония стала характеристикой субъекта, языка и парадокса550. Понятие романтической иронии оказалось тесно связано с проблемой субъекта. Ее воспринимали как неотъемлемое свойство сознания, не способного выйти за собственные пределы (солипсизм); она обнажала склонность этого сознания к беспрестанной саморефлексии551. Прибегая к романтической иронии, автор на протяжении всего текста курсировал между противоположными точками зрения и категорически отказывался поддаться соблазну остановиться на одной из них. Романтический субъект пользовался языком иронически, никогда не забывая, что жизнь и личность не укладываются в попытки выразить их словами. Иронический субъект не просто делал некое утверждение, а затем опровергал его, но и прибегал к содержащим внутреннее противоречие речевым актам, например заявлял, что никакой истины не существует или что он не собирается ничего говорить552.

Если первоначально ирония выросла из риторической фигуры в полноценное мировоззрение в эпоху романтизма, то ее современная версия достигла расцвета в эпоху постмодерна, где она заключается уже в использовании собственно языковых средств и где сам субъект рассматривается как порождение языка. Как отмечает в книге «Случайность, ирония и солидарность» (Contingency, Irony, and Solidarity, 1989) Ричард Рорти, такие субъекты иронии «всегда сознают, что термины самоописания всегда подвержены изменениям, они всегда сознают случайность и хрупкость своих конечных словарей, а значит и самих себя»553.

Теория иронии, как до эпохи романтизма, так и после, тесно связана с темой (не)свободы. Фридрих Шлегель называл иронию «самой свободной из всех вольностей». Ирония – «настроение, оглядывающее все с высоты и бесконечно возвышающееся над всем обусловленным»554. Сёрен Кьеркегор, со своей стороны, писал: «В иронии субъект негативно свободен… от тех уз, которыми связывает субъекта данная действительность»555. По словам М. М. Бахтина, первичный автор избегает однозначности, прибегая к «различным формам редуцированного смеха (ирония), иносказанию и др.»556. Уже процитированный Ричард Рорти пишет о «стандартном требовании ироников к своим обществам большей открытости, более широкого пространства для самосозидания»557.

Но ирония как прием может не столько способствовать освобождению иронизирующего, сколько демонстрировать его интерпелляцию в конкретном контексте. В работе «Поэтика постмодернизма: история, теория, вымысел» (A Poetics of Postmodernism: History, Theory, Fiction, 1988) Линда Хатчеон отмечает, что и постмодернистская ирония, и парадокс «одновременно обнажают и оспаривают господствующие нормы, поскольку [ирония и парадокс] воплощают оба этих процесса». Они, по словам исследовательницы, «учат, например, что репрезентации нельзя избежать, но ее можно изучать, чтобы показать, как она узаконивает специфические формы знания, а значит, специфические формы власти»558. Этот тезис наводит на мысль, что ирония обладает освободительным потенциалом, но у него есть свои пределы. Субъект иронии – сопротивляющийся тому, чтобы его определяли посягающие на него внешние силы, – порой все же не может подняться над своей средой, и когда иронизирующий сознает это, ирония преобразуется в самоиронию.

Пелевин использует иронию разнообразно и повсеместно, но ее заметность указывает на значимость самоиронии. Воспринимая существование как космическую шутку, автор считает объектом этой шутки прежде всего себя. Он конструирует иронические механизмы, заставляющие нарратив обратиться вовнутрь, и множит противоречия и парадоксы, не поддающиеся разрешению, например в критике общества потребления, которая сама является винтиком в машине консюмеризма, в попытках постичь реальность, упирающихся в собственное «я» (в том числе авторское), или в текстах, обвиняющих язык во лжи. В результате читатель сталкивается с головокружительным притворством, одновременно шутливым и серьезным, разрушаемым внутренними противоречиями и направленным как на самого иронизирующего, так и вовне (на повседневные представления и ценности).

Такие словосочетания, как «постмодернистское ниспровержение авторитетов», «постмодернистская игра», «метапроза постмодерна», «постмодернистская самореференция» и тому подобные, без всякой натяжки применимы к текстам Пелевина, но его акцент на самоиронии дает мне основание выявить ключевую, как мне кажется, для писателя проблему: невольное следование тем самым нормам, которые для самоопределившегося субъекта становятся предметом иронии559. Само высказывание о мире подразумевает положение вне этого мира, и только ирония способна осмыслить такой немыслимый зазор. «Мы не можем избежать свойственного иронии стремления возвыситься над объектом и поставить его под сомнение, но не можем и полностью отделиться от контекста»560. Самоирония возникает из-за неспособности отделить себя от мира, даже если человек оспаривает его ценности.

Ирония по поводу уже сказанного

В романе «Чапаев и Пустота», превратившем имя Пелевина в бренд, писатель впервые настойчиво иронизирует на тему постсоветского книжного рынка, общества и образа жизни, оставаясь при этом к ним причастным и завися от них. Ироническое обыгрывание реплик в романе заключается в том, что они предстают как высказывания – всегда имеющие автора, никогда не трансцендентные и несвободные от влияния внешнего мира. Такого рода иронию мы видим в пятой главе, когда Пустота восхищается красотой звездного неба: