Меглин усмехается:
– А почему ты здесь? А не в госпитале?
– Здоров потому что. Не скажешь по мне? Один глаз спасли. Хрусталик удалили, но на минус восемь вижу.
– И как оно?
– Сам как думаешь? Как будто пьяный в киселе плывешь. Но что надо – вижу, будь спокоен.
– Убьешь меня?
– Да я хотел. Но смысл, если ты не помнишь? Не то. Я же думал, как месть.
– Ну, извини. Но ты не расстраивайся, меня другие убьют.
– Не, не… Я же тебя рассмешить хочу. Бывай, Меглин.
– Бывай, слепой.
Между Надей и Есеней – сковорода с мясом.
– А я говорю – ешь.
Есеня качает головой – не буду. Надя накалывает на вилку кусок мяса и решительно протягивает ей – от движения руки поднимается рукав, и Есеня видит на ее запястье старый шрам от глубокой раны.
– Из-за немца?
– Молодая была. Дура. Щас немолодая, но тоже дура, хоть что-то не меняется. Я из-за него жить не то что не хотела – не могла. А он кайфовал. От того, что я была слабой. Так что соберись, подруга. Хочешь победить – ешь.
– А давай.
Есеня цепляет на вилку кусок мяса и ест.
На потолке загорается лампа дневного света, выхватывая из темноты белый кафель и нержавейку. Большая кухня. Гена подходит к холодильной комнате. Открывает. Внутри – подвешен за ребро на крюке голый человек. Геннадий снимает его с крюка. Кладет на разделочный стол. Рядом, на блестящем подносе из нержавейки, лежат инструменты мясника для разделки туш. Человек еще жив. Но заморожен до такой степени, что говорить не может и не очень соображает, что происходит. Его щеки, губы, ресницы подернуты инеем. Он дрожит. Пытается что-то сказать.
– P-p-please… Please…
Геннадий не слушает его. Уходит. Жертва пытается продолжить говорить, но с ее губ срывается только еле слышный шепот: