Сохранять «правильный» образ стало особенно трудно, когда отец вырос и превратился, по словам моих теть и дядей, в «дикого ребенка». Я даже узнал, что отца не раз доставляли домой знакомые деда из полиции — из-за самых разных неприятностей, в которые он влипал. Мне рассказывали об отце такие истории, будто его фамилия Кеннеди, а не Бальдони, но, полагаю, подобное бывает, когда вы живете в маленьком городе, где вашего отца уважают. Не будь он сыном сенатора штата, полицейские отвозили бы его не домой. Это привилегия, подкрепляющая идею о том, что образ важнее реальности: нельзя раскрывать проблемы семьи, наши человеческие особенности, потому что нас должны воспринимать в определенном свете, чтобы мы были приняты или, как в случае моего деда, переизбраны. Но это не просто идея, которую дед транслировал своим детям; это идея, которую в свое время внушили ему и в которую он верил до самой смерти.

Готовясь к выступлению на TED Talk, я захотел больше узнать о своем деде — в надежде, что это поможет мне лучше понять отца и, в конце концов, себя самого. Однажды вечером моя тетя Сьюзи рассказала, что вскоре после того, как дед проиграл перевыборы в сенат, его финансовое положение ухудшилось. Ему было около шестидесяти, мой папа и тетя учились в начальной школе. Автомобильный завод, на котором дед работал с молодых лет («Студебеккер»), обанкротился, и производство перевели в Канаду. В процессе были уволены сотни, если не тысячи работников — местные трудяги, голубые воротнички. Дед занимал руководящую должность в высшем звене, и ему предложили продолжить работу, если он готов переехать с семьей в Канаду. Он преодолел немало трудностей, чтобы оказаться там, где оказался, и, хотя проработал на «Студебеккере» сорок лет, не мог смириться с той болью, которую причинил бы семье, вынудив всех просто упаковать вещи и переехать. В Саут-Бенде жила не только его семья, но и друзья и избиратели. Так что дед отказался, потому что у Бальдони на первом месте — семья. Однако он не знал тогда, что, отказываясь от работы, потеряет и свою пенсию — ведь федеральной поддержки не было. Это обернулось трагедией, он остался ни с чем. В какой-то момент дед даже работал уборщиком по ночам, чтобы свести концы с концами и поддержать семью. Да, именно так: из сенаторов — в уборщики. Хотя дед и помог множеству людей в городе, сам он был слишком горд, чтобы просить о помощи в этот тяжелый для себя период, так что этот небольшой откат не вошел в официальную летопись нашей семьи. Я могу лишь представить, какой тяжести груз давил на него и какое одиночество он ощущал, молча страдая и не имея возможности с кем-либо поделиться. Как сумел бы великий человек, посвятивший жизнь помощи другим людям, попросить помощи у них? Я не знаю, считала ли семья неуместным или оскорбительным обсуждать это, учитывая, чего он достиг в своей жизни, либо они просто предпочли обо всем забыть. Как бы то ни было, в моих глазах — в глазах того, кто никогда не мог встретиться с ним, поговорить и услышать его историю, — все это стало выглядеть иначе; эти факты его биографии не только заставили меня еще больше уважать деда, но и помогли мне лучше понять себя самого и отдельные проблемы, с которыми я борюсь по сей день.

Для поколения моего деда было нормально страдать молча, не обращаться за помощью, никогда не показывать слабости. Таким образом мой дед и почти все его современники мужского пола страстно боролись за звание «полноценного мужчины» по всем традиционным критериям. В то время они, наверное, говорили об этом как о своей «обязанности» обеспечивать и защищать, трудиться до седьмого пота и все такое. В этом присутствует достоинство, но меня поражает мысль о том, насколько одинокими они были со своей убежденностью, будто должны всего добиваться сами. Я многое отдал бы за возможность встретиться с дедом Луи. Чтобы обнять его, поговорить с ним. Поблагодарить за все, что он сделал для своей семьи, за его смелое решение начать все заново в новой стране, за желание основать семью. Но еще я сказал бы ему, что люблю его независимо от всего этого. Я люблю его за то, кем он был для моего отца, бабушки, моих теть, дядей и всех окружающих людей. Я хотел бы, чтобы он знал: как мужчина он был не просто «полноценным», а более чем полноценным… независимо от работы, которую он выполнял, или от количества денег, накопленных к концу жизни.

Не так давно я написал своему отцу сообщение, где спросил, говорил ли ему дедушка Луи «я тебя люблю» так же часто, как он говорит это мне. Ответ шокировал меня. По словам папы, он не помнит, чтобы хотя бы раз слышал подобное от своего отца. Дед говорил, что гордится им, уверял бабушку, что их сын, мой отец, будет успешным, но никогда не признавался собственному сыну в любви. Бр-р-р. Это сильно задело меня.

Внезапно многое в поведении отца стало мне понятно: непрерывная погоня за успехом. Работа без пауз, вечное генерирование идей. Снова и снова, очередные сделки, бесконечная суета. Он неутомим в своем стремлении к финансовой независимости и востребованности, даже сейчас, на восьмом десятке, — и, вероятно, чувствует то, чего не чувствовал в этом возрасте мой дедушка. Во всем этом есть смысл. Отец всю жизнь пытался заслужить от деда любовь, которой тот его обделил, и одновременно старался дать мне все то, чего не получил от своего отца. Я просто был неспособен понять это до нынешнего дня.

Многие подходы в воспитании, к которым прибегал мой отец, полностью отличались от тех, которые применялись к нему. В чем-то это прекрасно. Именно так каждое поколение становится лучше и развивается. Так прерываются циклы насилия и травм, так мы прогрессируем как вид. Однако я верю, что начинать надо с подлинного исцеления, иначе, даже если мы выбираем другое поведение, отличное от родительского, наши детские травмы все равно просачиваются через щели, которых мы не видим, о которых мы не знаем. Как пример: мой дед никогда не говорил своему сыну, что любит его, а мой отец говорит мне это каждый день. Его отец не приходил на соревнования, а мой отец посещал каждую мою игру. Как бы ни прекрасно это было — знать, что в любой момент я могу посмотреть на край поля и увидеть там своего отца, — подо всем этим кроется его попытка излечить травму своего детства, компенсируя недополученное в моем. Он стремился исцелить детскую печаль, прилагая усилия для того, чтобы я никогда не ощутил такой же печали. Иначе он не изматывал бы себя, появляясь на каждом матче. Пропуская что-то, он чувствовал себя отвратительно, казнил себя, и это давление я, уже взрослый, хотел бы снять с него. Он постоянно убеждал себя в собственной полноценности, делая все, чтобы и я не сомневался в собственной полноценности. Черт. Если бы он только знал, насколько полноценным уже был. Насколько полноценен сейчас.

На первый взгляд, особой проблемы тут нет. Но она есть и состоит в следующем: пытаясь излечить свою детскую травму, отец травмировал себя взрослого и в процессе неосознанно травмировал меня.

Я не перестаю удивляться, насколько часто среди нас повторяется одна и та же история — история любящего отца, стремящегося восполнить то, чего он никогда не слышал в детстве (слова о любви), постоянным выражением привязанности, терпением и «присутствием в жизни» своих детей. Или наоборот. Как я говорил ранее, я счастливчик. Мой отец лечил свои раны, отдавая мне все свое внимание, пребывая рядом со мной и постоянно твердя о любви; но, к сожалению, подавляющее большинство мужчин растут с отцами, за плечами которых — многие поколения травмированных и неспособных выражать эмоции мужчин, передававших свои травмы детям по наследству. Показать любовь, сказать «я люблю тебя» для многих мужчин, особенно из поколения бебибумеров, — все равно что заговорить на чужом языке. Они могут испытывать эти чувства, но, к сожалению, зачастую не имеют навыков или эмоциональных инструментов, чтобы выразить это. И потому самовыражаются единственным способом, доступным им, — через тяжелую работу, не жалуясь, обеспечивая свои семьи и оберегая их, ведь их научили выражать свою любовь только так. И хотя в этом нет ничего неправильного, люди способны ощущать и делиться гораздо более разнообразными чувствами. Так что, хотя мой отец сделал особенный выбор, такой выбор делается нечасто. Но все меняется. Я вижу все больше и больше мужчин — открытых, любящих и проявляющих эмоции в присутствии своих детей. Это становится новой нормой; мужчины повсеместно решают, что готовы покончить с традиционной безэмоциональностью и сбросить удушающую броню мужественности. Это происходит, и я с нетерпением жду момента, когда узнаю, к чему это приведет.

Да, надежда есть, но какое множество знакомых мне мужчин до сих пор чувствуют боль от неудовлетворенного желания услышать от своих отцов эти слова. «Я так горжусь тобой, сын». «Я люблю тебя, сын». Или хотя бы раз — возможно, в последний раз — молча побыть в отцовских объятиях. Сколько неразрешенных, болезненных отношений между отцами и сыновьями длятся изо дня в день без шанса на исцеление? И сколько мужчин, выросших вообще без отцов, готовы отдать что угодно за один такой миг? Именно поэтому, думаю, видя на экране сложные отношения между отцом и сыном, мы оказываемся в той редкой ситуации, когда позволяем себе тайком всплакнуть.

К слову о фильмах, заставляющих мужчин плакать. Видели ли вы «Поле чудес», где герой Кевина Костнера строит на своих кукурузных угодьях целое бейсбольное поле, потому что слышит голос, советующий ему сделать это? «Если ты построишь его, они придут» — одна из самых известных фраз в истории кино. И хотя посыл в целом выглядит нелепо, сам фильм волшебный, способный вызвать слезы у любого мужчины. В основе своей это история о травме поколений, и сын в финале получает шанс на исцеление, одновременно исцеляя и собственного отца. Кульминацией становится великолепная сцена без слов: мы просто видим этих двоих мужчин, играющих в бейсбол на закате. Как-то вечером я взял этот фильм в прокате, потому что давно его не пересматривал, и в самом конце совершенно расклеился. Рыдая, я оглянулся и заметил, что Эмили не плачет — хотя обычно она пускает слезы над чем угодно. Сначала я даже не понял, почему это не разорвало ее сердце, как мое, но потом осознал: конечно, она не прослезится. Этот фильм — для мужчин, он показывает чисто мужской опыт отношений между отцом и сыном. Я пытаюсь представить, сколько взрослых мужчин до сих пор мучительно ждут момента примирения со своими отцами и готовы на все, чтобы услышать «я люблю тебя» хотя бы раз, даже если их отцы давно в могиле. Как много мужчин умирают с невысказанной любовью, запертой в их сердцах. И вероятно, поэтому истории искупления поражают наше самое слабое место, не прикрытое защитой.

Даже мужчине, твердо решившему изменить ход вещей — любить и демонстрировать свою любовь иначе, чем его отец, — это дается непросто. Мой отец был прогрессивен: он присутствовал в моей жизни, проявлял внимание к эмоциям, не боялся привязанности. Да, втайне его угнетала необходимость постоянно поддерживать такие отношения. Внешне он казался очень доступным, но внутри, без поддержки, не имея рядом никого, на кого можно было бы по-настоящему опереться, он ощущал, что почти раздавлен этой необходимостью.

В моем детстве случались трудные периоды, обусловленные, в частности, выбором моих родителей, да и просто тем, как устроена жизнь, в которой что-то получается, а что-то нет (как и во всех семьях). Мы переживали и реальные финансовые проблемы, хотя не особо обсуждали это, потому что всегда, что бы ни происходило, в чем-то нуждались, чего-то хотели. В детстве я не понимал этого, но, повзрослев, начал задавать вопросы и смог увидеть, что мой отец просто делал то, чему научил его отец: защищать нас и сохранять благополучный вид. Будучи ребенком и подростком, я осознавал, что жизнь тяжела. Я часто интуитивно чувствовал: что-то идет не так, но в семье никогда об этом не говорили. Мой отец был героем, а любой герой о чем-то умалчивает.

Обращаясь мысленно назад, я вижу, насколько все просто: ему требовалось изображать, что все хорошо, что он тот самый отец, который заботится о благополучии и счастье близких. С самого раннего возраста я подсознательно чувствовал конфликт между тем, как выглядит наша семья в глазах других, и тем, что она переживает в реальности. Порой отец летел с неудобной пересадкой после встречи в Лос-Анджелесе, лишь бы успеть на игру с моим участием. Измученный, не выспавшийся, он был там. И не потому, что я нуждался в его присутствии — хотя я, конечно, не возражал против этого. Я верю: я мог бы тогда, не сомневаясь в его любви, понять: он уезжал из города по работе. Однако, чего бы это ему ни стоило, он находился рядом, и, я думаю, это из-за давления, которое он сам же и создавал, — нечеловеческое давление требовало от него непременно появляться, так как его отец этого не делал.

Многое из того, что составляет личность моего отца и что определило его подходы к воспитанию, происходило от безусловной любви и поддержки, но, полагаю, важно рассмотреть все это с точки зрения психологических травм.

Взрослея, я ничего не знал о его ранах. Но хотел бы знать. Хотел бы, чтобы мы могли поговорить о них, чтобы он делился со мной своими страхами, тревогами и беспокойством. Я хотел бы услышать от него о его несовершенствах, о его ошибках, увидеть, как он признаёт и принимает свои недостатки, и тогда я, становясь старше, понимал бы, что это нормально (для меня, для него, для кого угодно) — иметь недостатки. Быть совершенно по-человечески несовершенным. Но как он бы мог это устроить? Все свои знания об отцовстве он воспринял от своего отца. Он просто делал то, что мог, и то, о чем имел тогда представление (и, должен сказать, делал это чертовски хорошо). Однако, хотя мы были итальянцами, способными демонстрировать эмоции, мы также были мужчинами, не умеющими показывать свою уязвимость.

Лишь после тридцати лет я выяснил больше о тяжелых временах, через которые прошла наша семья. Я не знал этого, пока не отправился в путешествие к себе. Я начал изучать собственные привычки и причины поведения, затем стал задавать вопросы о привычках и поведении моего отца, и только так открыл для себя, какое бремя он нес на своих плечах. Я хотел бы сказать, что принял это знание с уважением и пониманием, однако сначала я испытал лишь возмущение. Это реальная проблема, с которой мы до сих пор работаем и которой учимся выделять место в жизни. Меня возмущал тот факт, что папа, хотя никогда и не врал мне, поступал как все мужчины — не говорил всей правды.

В юности, в трудные финансовые периоды, в которые ничего не обсуждалось, я втайне обижался за это на маму. Материнство в нашем обществе — роль неблагодарная, не позволяющая скопить социальный капитал. И в моих глазах отец неустанно работал, а мама не брала на себя ни малейшей части этого бремени. Я подсознательно винил ее за то, что она тратит деньги, заработанные отцом, потому что видел, как тяжело трудится он, и не замечал ее труда. Это глупо и несправедливо на многих уровнях, но я понимаю теперь, что отец занимался всеми нашими финансами, оставив маму за бортом. Недавно я с удивлением выяснил, что и моя сестра ощущает подобное негодование как тридцатилетняя женщина, которая пытается адаптироваться в социуме и страдает от последствий воспитания в семье, где отец работал, а мама — нет (по общепринятым стандартам). Как большинство мужчин, мой отец удерживал мать от этого не для того, чтобы уберечь, а потому что считал это мужским делом: обеспечивать и принимать на себя груз ответственности, чтобы этого не приходилось делать другим. Он не хотел, чтобы она работала, и не хотел, чтобы она беспокоилась. В то же время, хотя материнство и не считается частью экономической деятельности, взятые ею на себя домашние заботы позволяли ему работать столько, сколько он работал вне дома. Капитализм как система невозможен без неоплачиваемого женского труда. Да, материнство не оплачивается, и это — та самая деятельность, которая позволяет миру двигаться вперед. И одновременно это — самый тяжелый и неблагодарный труд на планете, причем самый важный.

Я думаю, мой отец должен был поддерживать имидж супергероя, кормильца, главы семьи — такого мужчины, каким хотел видеть его мир. Под этот образ он подгонял свою жизнь, и, полагаю, моей маме общество тоже внушило, что именно такого мужчину ей следует выбирать на роль мужа. Так что, как сотни миллионов женщин и матерей в Америке и во всем мире, мама выполняла тяжелую и часто неблагодарную работу домохозяйки, позволяя себе ничего не знать о финансовых затруднениях семьи. Это усугубляло проблему, накладывая дополнительный груз на моего отца, который безропотно принимал его и не делился с мамой тем, через что ему приходилось проходить. И если мы соединим это с тем, что уже знаем о браке, то поймем: все это не давало им возможности быть по-настоящему открытыми друг перед другом в тот период их жизни.

Так что мой гнев, конечно же, неуместен. Это были не его деньги, а деньги нашей семьи, ведь он и мама являлись партнерами и родителями. Они возглавляли совет директоров нашей семьи. И хотя это улица с двусторонним движением, я уверен: мы, как мужчины, должны больше помогать нашим женщинам, чтобы они чувствовали поддержку и признательность в роли полноправных партнеров.

В процессе терапии мне удалось понять: мое возмущение во взрослом возрасте, направленное против отца, происходило от идеи, что все сложилось бы иначе, если бы он просто подпустил нас ближе — меня, маму, сестру, свою семью и друзей — и позволил нам видеть его стороны, скрытые под броней. Также благодаря терапии я начал понимать, что в действительности повторяю одни и те же действия и паттерны в течение собственной жизни и отчаянно хочу прекратить это. Я никогда не думал, что скажу это, но, к счастью или нет, я превратился в своего отца.