Г. К. Нет, мне кажется, это органическая часть моего характера.

С. С. Даже когда вы мальчиком бегали по улицам Тбилиси, у вас внутри было это ощущение печали?

Г. К. Детство – это особый мир. Конечно, у нас все время происходили драки с ребятами с соседней улицы, и, если они заканчивались не в нашу пользу, я очень переживал. Но детство – это не время печали, она пришла позднее. Даже если люди растут в одинаковой среде и окружении, получают похожее воспитание, вырастают-то они всегда разными. Каждый человек индивидуален. Я заметил, что крупные личности – композиторы, артисты, я сейчас не о себе говорю, – очень похожи бывают на ту музыку, что они пишут или исполняют. Походка, тембр голоса, ритм разговора – это все соответствует музыкальному стилю индивидуума.

С. С. Значит, можно сказать, что Гия Канчели человек несуетный, неторопливый?

Г. К. Думаю, да.

С. С. А любимый темп? Как бы вы себя выразили через темп?

Г. К. Я пишу медленную музыку. На эту тему расскажу один случай, который произошел в Гамбурге, когда впервые мое сочинение собирался играть Гидон Кремер. Я большое сочинение написал для него, оно длится больше сорока минут, называется Lament (“Жалобы”). И после первого захода, когда мы оказались в артистической комнате, он мне сказал: “Впервые в жизни я вдруг почувствовал, что ритм биения моего сердца, мой пульс абсолютно не совпадает с пульсом музыки”. И меня это начало немножко тревожить. Гидон говорит: “Не беспокойтесь. Я с этим справлюсь”. И, естественно, он с этим справился, но вот тот темп, который был указан с помощью метронома, был, видимо, предельно медленный.

С. С. Вы ставите всегда точные указания темпа. Для вас, насколько я понимаю, важен хронометраж исполнения произведения?

Г. К. Не столько хронометраж, сколько соблюдение медленного темпа с начала до конца, потому что многие дирижеры начинают правильный темп, быстро об этом забывают и предлагают свой темп, к которому постепенно и переходят. И как только это происходит, форма разрушается, становится уже как бы не моей.

С. С. Гия, а еще я знаю, что вы, как никто, цените и любите тишину во всех ее проявлениях. Как сказал однажды Райнер Мария Рильке: “Слушайте тишину, она окружает вещи”. Вам очень важны паузы, которые должны предшествовать рождению музыки. Вы часто говорите, что и в зале вам важна тишина, та тишина, которую несет публика, в которой публика существует.

Г. К. Да, я ее называю звенящей тишиной. За много-много лет я научился различать тишину – она бывает разная. И когда наступает так называемая звенящая тишина, мне кажется, тогда натягиваются нити между залом и сценой, и это бывает прекрасно. Но это зависит от исполнителя.

С. С. Неужели вы не любите шум аплодисментов?

Г. К. Я больше люблю тишину, которая воцаряется после окончания сочинения. Она длится всего несколько секунд. И вот чем дольше эта тишина длится, тем ценнее вознаграждение судьбы. Аплодисменты – это вторично, тем более что моя музыка не располагает к бурным аплодисментам. Я никогда не забуду истории, случившейся в Лейпциге, в незадолго до того возрожденном концертном зале Гевандхаус. Курт Мазур, руководивший Гевандхаус-оркестром, через Альфреда Шнитке обратился ко мне с просьбой написать сочинение, посвященное сорокалетию победы Советского Союза над Германией, понимая, что в моей музыке не будет победных фанфар. Я выбрал строки нескольких великих поэтов – Шекспира, Гёте, Пушкина, Галактиона Табидзе и посвятил сочинение детям, которые погибли во время Второй мировой войны. “Светлую печаль” исполнял Мазур с оркестром и хор мальчиков церкви Святого Фомы, это была премьера. Музыка закончилась, повисла тишина, пролетели те несколько секунд, за которые я бываю благодарен судьбе, а тишина все длилась, и мне уже как-то стало не по себе. Я не понимал, что происходит… Пока Мазур не сошел с пульта, аплодисменты не начались. Потом мне преподнесли аудиокассету с записью. Мне неловко об этом говорить, но, вернувшись в Тбилиси, я решил с помощью секундомера проверить, сколько длилась эта пауза. Она длилась сорок семь секунд. Сорок семь секунд тишины – это уже страшновато. Но это и было главным вознаграждением… я даже не знаю за что… За труд?! За страдание?..

С. С. Гия, в вашей книге я прочитала еще одну интересную вещь. Вы говорите, что, сочиняя, не стараетесь никого удивить и не ставите себе каких-то особых задач, просто хотите, чтобы в процессе работы самому не стало скучно. Вам в жизни приходилось скучать? Знакомо это чувство?

Г. К. Не знаю. Может быть, нет, потому что у меня времени не бывает скучать. Когда я говорил, что я счастливый человек, я имел в виду, что у меня всегда была работа. Я все время писал музыку. Если не для себя, то для фильмов или для спектаклей, и это продолжается по сей день. Хотя я бы с удовольствием поскучал, наверное. Мне так хочется иногда ничего не делать! Но у меня ничего не получается: даже если я не работаю, где бы я ни находился, я все равно думаю… представляю…

С. С. Вы не можете освободиться от себя.

Г. К. От предстоящей работы. Она держит меня в постоянном напряжении. Конечно же, я от этого устаю. Но я бы не хотел, чтобы это напряжение, хотя бы на время, пропадало.

С. С. Каким образом человека, который занимался с юности музыкой, занесло на геологический факультет Тбилисского университета?

Г. К. Понимаете, я не то чтобы с большим удовольствием учился в музыкальной школе. Меня мой педагог с неимоверными усилиями перетаскивала из класса в класс, однако, окончив семилетку, я рискнул сдавать экзамены в музыкальное училище на теоретическое отделение, и на первом же экзамене срезался. Через год мне предстояло заканчивать среднюю школу, а в то время ввели специальную форму для студентов-геологов. Она была очень красивая, и этот факультет вдруг стал очень модным в Тбилиси.

С. С. То есть вас привлекли исключительно внешние признаки?