Ева услышала, как ее зовут. Мать. На очереди сосиски и картофельный салат.

В особняке Шоорманов Юрген сидел один в кресле гостиной. Экономку, фрау Тройтхардт, он отпустил после обеда. Юрген ничего не ел, не пил и, погасив везде свет, смотрел в мерцающую ночь. Просто сидел и смотрел на неподвижную картину, которая за час ничуть не изменилась. Вид у него был как у человека, который вломился в чужой дом и, потрясенный прекрасным садом, рухнул в кресло. Но глаза его не видели расстилающейся перед ним красоты. Он думал, как ему быть с непослушной Евой.

Юрген знал ее иной – податливой, управляемой, готовой согласиться с тем, что в браке последнее слово всегда за мужем. И теперь она показала совсем другое лицо, как те язвы, что воюют со своими мужьями.

Ева не звонила ему, и было ясно, что она полна решимости не сдаваться. Но он тоже не может уступить. Нельзя уже перед свадьбой потерять лицо.

Мысли Юргена крутились вокруг традиционного распределения ролей в семье, а в глубине души он испытывал страх – страх перед процессом, на котором собиралась работать Ева. Он полюбил ее невинность, чистоту, поскольку сам был уже не невинен. Во что она превратится, соприкоснувшись со злом? А он?

Один раз ударили напольные часы в прихожей. Они отставали на пятнадцать минут, и Юрген подумал, что если он хочет еще найти место на ночной службе в церкви Марии, то ехать нужно немедленно. Но он продолжал сидеть.

В полночь Аннегрета вошла в первую палату, которую окутали мягкие сумерки. Она вызвалась на ночную смену и после сосисок с картофельным салатом оставила своих. На улице надрывалась пожарная сирена – наверное, где-то загорелась елка. Аннегрета любила этот звук. Он означал, что помощь скоро будет. Аннегрета подходила к кроваткам и всматривалась в маленькие лица. Почти все малыши мирно спали. У одной кроватки Аннегрета остановилась. На табличке в ногах кровати было указано имя: Хеннинг Бартельс.

Фрау Бартельс лежала в женском отделении, у нее была родильная горячка. Хеннинг, несмотря на свои несколько дней от роду, был на диво крепким младенцем. Аннегрета будто случайно толкнула кроватку, и Хеннинг, приоткрыв глаза, поводил кулачками и улыбнулся беззубым ртом. Аннегрета легонько погладила его по щеке:

– Ах ты, бедный мой червячок.

Она достала из кармана медицинского халата многоразовый десятимиллилитровый стеклянный шприц без иглы, наполненный коричневатой жидкостью, подошла к перильцам, подсунула руку под головку Хеннинга, слегка ее приподняла и, вставив шприц малышу в рот, просунула его дальше под язык и медленно ввела содержимое. Глаза у него чуть расширились, и он зачавкал.

– Вкусно, да-а, сладко, правда?

Хеннинг что-то пролопотал и сглотнул. Часть жидкости вылилась изо рта. Аннегрета достала из кармана платок и осторожно промокнула маленькое личико.

– Ну, теперь ты опять молодцом.

Эдит и Людвиг сидели в своей гостиной над «Немецким домом». Свечи прогорели, только устало светил торшер. Оба опьянели, что позволяли себе в редчайших случаях. По радио транслировали службу из церкви Марии. «Для нас родился Младенец! Нам подарен сын! Царство Его уже на Его плечах. Да возвестится Его имя». Вступила органная музыка, слова пастора возвестили блаженство, пропели «Глорию», и Эдит Брунс наконец-то заплакала, никого не стыдясь, на нее никто не смотрел.

Людвиг тоже время от времени тяжко вздыхал, хотя и не слушал. Он вспоминал свои детские рождественские праздники на родном острове. Затемно Дед Мороз приезжал на санках по замерзшим ваттам. На козлах горели факелы, и Дед Мороз, размахнувшись, с саней кидал Брунсам мешок с подарками. Как-то раз Людвиг вскочил на полозья, ухватился за сани и доехал до следующей деревни. Там Дед Мороз его обнаружил и принялся крепко ругаться. Людвиг узнал голос Оле Арндта, батрака из соседнего хозяйства. Да и синеватый нос, что торчал над белой ватой бороды, ни с чем нельзя было спутать. С тех пор Людвиг считал себя очень взрослым. Но всего через год началась Первая мировая война. Оба его старших брата не вернулись из Франции, мать умерла с горя. Когда отец тоже утратил волю к жизни и закрыл продуктовый магазин, Людвиг начал стряпать для маленьких сестер и отца. Ему было четырнадцать лет. Вот тогда он действительно повзрослел.

Раздался звонок в дверь. Эдит высморкалась и посмотрела на Людвига заплаканными глазами. Тот, охая, как упавший на спину жук, попытался встать. Только что он был таким молодым. А теперь у него болит поясница.

– Уже половина первого!

Ева уснула у Штефана. Она уложила брата час назад. Тот в одной руке держал маленького десантника, а в другой пневматическое ружье. Ева начала читать ему о шведском мальчике, который хотел стать сыщиком. Но он попросил ее спеть его любимую рождественскую песню «Придите, пастухи». Он любил ее, «потому что музыка так здорово скачет». Долго петь Еве не пришлось, и скоро она прижалась к маленькому тельцу, которое приносило такое утешение.

Она проснулась от звонка в дверь. Дико залаял Пурцель. Значит, кто-то действительно стоит под дверью. Ева встала и в носках тихо вышла в прихожую. Пучок развязался, длинные волосы, спутавшись, упали на спину. Она нажала кнопку, открывавшую дверь в парадном, и приоткрыла дверь. Пурцель тут же выскочил в щель и помчался вниз по лестнице. Тем временем в прихожей появился Людвиг. Он был в одной рубашке и слегка покачивался.

– Кто это еще? Не иначе как Дед Мороз.