Они одновременно погасили свет. А затем смотрели в темноту, пока глаза к ней не привыкли и они не стали различать на потолке смутную тень оконного переплета. Это всегда их успокаивало. Но сегодня крест показался угрожающим. Эдит еще раз встала и задернула занавески.

– О, радостное, благословенное, милостивое Рождество!

Над головой у Евы гремел орган церкви святого Иоанна. Органист, господин Швайнепетер («Он же не виноват, что его так зовут», – говорил отец[2]), похоже, был трезв и играл прилично. Пастор Шрадер, вечно неухоженный, как и каждый год в этот день, умилялся радостной вести. Церковь была полна, хотя число евангелистов в районе не довлело. Семья Брунс чуть опоздала: нужно было одеть Штефана в костюм для рождественского представления, и разгорелся спор. Поэтому Брунсы не нашли мест рядом и расселись по отдельности. Аннегрета впереди, Ева, стиснутая незнакомыми людьми, села на несколько рядов позади родителей. Она видела мать со спины, та наверняка сделала строгое лицо. От органной музыки у Эдит всегда наворачивались слезы, но ей было стыдно плакать на людях, и она, как девочка, которая хочет быть большой и сильной, тщетно боролась со слезами. Еву это неизменно трогало и обычно заражало – как зевота. Но она решила, что в последние дни уже наплакалась.

Ева наслушалась упреков от матери, а ведь та сначала была против Юргена. От сестры, которая просто не могла взять в толк, как можно рисковать «карьерой жены предпринимателя». Из-за какой-то переводческой работы! И от отца, который со странной тревогой смотрел на нее, будто хотел сказать: «Ева, доченька, ты совершаешь ошибку». Ева не считала, что у нее какая-то особенно сильная воля или уверенность в себе. Но именно несоразмерность реакции близких спровоцировала неожиданное сопротивление. Она не стала звонить Юргену и дала согласие в прокуратуре. И теперь Ева упрямо следила за разворачивающимся перед алтарем рождественским представлением, которое пастор Шрадер подготовил со школьниками.

Иосиф и Мария, как всегда, неразборчиво бубнили свой текст. Хорошо было слышно только хозяина постоялого двора, который не хотел впускать Святое семейство.

– Нет, у нас нет для вас места! Убирайтесь!

Его изображал Штефан. Эдит научила сына, как сделать так, чтобы голос звучал громче. Хотя ей не дали поступить в театральное училище, она интуитивно это знала. Мать надела на сына серую спецовку и разыскала старую бежевую шляпу. Но тут вмешался Людвиг, дока в гостиничном деле, и напялил на Штефана поварской колпак. Эдит решила, что это неправильно:

– Хозяин постоялого двора необязательно повар. Это только запутает зрителей. А в Библии ничего не говорится про повара!

Но Штефан согласился с отцом, и теперь высокий белый колпак выделялся на фоне бурых костюмов других исполнителей. Остальные матери сшили своим детям балахоны из старых занавесок и перетянули ремнями отбракованные отцовские рубашки. Наряд Марии напоминал пожелтевшее, севшее свадебное платье матери. У некоторых детей слишком большие головные уборы все время сползали на глаза. Изображавшие овец набросили на плечи шкуры. «А пастухи разве не носят овечьих шкур? – задумалась Ева. – Ведь есть такая традиция?»

Ей всегда казалось, что рождественские представления излагают библейскую историю путано, длинно и скучно. Тем не менее нити повествования в конце концов сошлись. Дети в костюмах окружили ясли, опустились на колени на холодный пол церкви и глубоко поклонились. Потому что там, на соломе, лежал Младенец Христос. Чудо.

Какое-то время они еще постояли перед церковью, хотя Штефану не терпелось домой. Но хозяев «Немецкого дома» в квартале ценили и любили. Под долгий звон колоколов белой колокольни с маковкой они пожелали счастливого Рождества друзьям и знакомым и пешком пошли домой. Снег еще лежал на улицах и в углах подъездов, но стало теплее, под ногами уже не хрустело, а чавкало. Брунсы взяли друг друга под руки, чтобы никто не поскользнулся. «Если уж падать, так всем кагалом», – посмеялся Людвиг. Кроме Штефана, который не мог остановиться и все рассказывал о накладках за кулисами – в ризнице, – все молчали.

Ради Штефана вручение подарков состоялось до ужина. Гостиная светилась золотом от множества свечей, от елки пахло смолой и темным лесом, шелестел серебряный дождик, горели все четыре свечи пирамиды, а пастухи и волхвы мчались что было сил. Как обычно, Святое семейство ждало напрасно. Зато Штефана завалили подарками, щеки у него раздулись от шоколада. Отец подарил сыну пневматическое ружье, от Аннегреты он получил книгу про малолетнего шведского сыщика, а от матери темно-синий матросский свитер.

– Ты в нем очень похож на дедушку Брунса. На дедушку Морского Волка.

Ева купила брату конструктор, из которого он завтра, как только разделается из ружья с парой воробьев во дворе, решил построить дом Шоорманов. Под самый конец Штефан распаковал длинную коробку, присланную бабушкой из Гамбурга. В ней оказалась маленькая кукла в военной форме, к ней прилагался рюкзак с матерчатым парашютом. Это был десантник, которого Штефан теперь неутомимо десантировал со всех стульев, а Пурцель хватал зубами.

Аннегрета радовалась элегантному темно-красному кожаному портмоне. Ева достала из упаковки тонкий шелковый платок – голубой в желтых кружках. Она наденет его весной. Когда все вокруг прогреет солнце. Когда она в воскресенье выйдет в цветущий город. Без Юргена.

Поскольку эту мысль было очень трудно перенести, Ева встала и начала собирать и аккуратно складывать оберточную бумагу. Людвиг воспользовался этой возможностью и извинился перед Эдит за то, что стиральную машину не доставили вовремя. Но у нее тринадцать разных программ. И можно устанавливать температуру стирки. Эдит заметила, что этого никогда не случилось бы, если бы они заказали машину у Шоорманов.

– У них вообще нет стиральных машин, – сказала Ева, положила оберточную бумагу на буфет и вышла из комнаты.

Она включила ночник и села на кровать. Все было как всегда: рассчитанный по минутам ритуал, лишь изредка с небольшими поправками, когда они чуть не опоздали в церковь. Даже Пурцеля уже вырвало, потому что он, улучив момент, когда на него никто не обращал внимания, похозяйничал в тарелке со сладостями под елкой. Все как всегда.

Ева легла на кровать и закрыла глаза. Ей вспомнился сон, который снился ей часто, однако уже давно она его не видела. Она входит в высокое длинное помещение с синим полом, стены выложены голубым кафелем. Вдоль стен стоят вращающиеся стулья, обтянутые темно-синей блестящей тканью, перед каждым стулом на стене висит зеркало. В торцевую стену вмонтированы две раковины. В углу два странных существа с огромными головами, они словно кивают Еве. Она садится на один стул и смотрит в зеркало. Но там никого нет. И вдруг Ева чувствует страшную боль в голове, над левым ухом. Она кричит.

Ева открыла глаза. Странно тут было то, что именно над левым ухом у Евы был шрам, сантиметра три длиной, там не росли волосы. Эдит рассказывала ей, что в детстве она упала.