Эдит посмотрела на тарелку Евы. Обычно, когда посетители оставляли слишком много еды, она пугалась: что-то не так? Но теперь беспомощно молчала.

– Пусть это съест Штефан. Я не голодна, – сказала Ева.

– Мне сегодня можно пудинг! – заорал тот.

Ева встала и пошла к двери, ведущей на лестницу.

– Я прилягу.

Взяв чемодан, она вышла из зала. Штефан сказал матери:

– Ты сегодня утром сказала, что мне можно будет пудинг, если я быстро.

Эдит не ответила, взяла Евину тарелку и пошла на кухню. За дверью ждал Людвиг. Он тоже видел, что Ева ничего не съела. Вилкой с ножом Эдит свалила еду в большое железное ведро. Фрау Ленце с удивлением на нее посмотрела, но ничего не спросила. Людвиг молча развернулся и вернулся к плите. Он принялся по-деловому передвигать кастрюли, помешивать, переворачивать. Но Эдит видела, как у него подрагивают плечи – он плакал.

Позже Эдит постучалась к Еве. Она вошла и села на край кровати, стараясь не смотреть на шляпу, что поселилась на полке. Ева лежала на покрывале, но не спала. Она не посмотрела на Эдит. Та положила ей руку на плечо.

– Ты не можешь так поступать с отцом.

Ева молчала.

– Прошло уже двадцать лет. Когда мы поняли, что там происходит, было уже поздно. А мы не герои, Ева, нам было страшно, у нас были маленькие дети. Раньше не бунтовали, это тебе не нынешние времена.

Ева не двинулась. Эдит сняла руку с плеча дочери.

– Мы ведь никому не причинили страдания.

Прозвучало, как вопрос. Ева боковым зрением наблюдала за матерью. Она сидела на краю кровати, такая маленькая, от нее пахло мукой и дорогими духами из Парижа, которые отец каждый год дарил ей ко дню свадьбы. Ева обнаружила у нее на верхней губе новые морщинки. Подумала о роли, которую мечтала сыграть мать, – шиллеровская Орлеанская дева. Воинственная, но не обладающая собственной волей. Эдит попыталась улыбнуться:

– Твой Юрген звонил два раза. Что у вас случилось?

В обычной ситуации Ева рассказала бы матери про Давида, ее странного друга, который просто исчез. И про Юргена, с которым она не хотела жить вместе, но которого, судя по всему, любила. Она всегда доверяла матери. Срослась с ней. Ева смотрела на руки Эдит, на слишком короткие для игры на скрипке пальцы, потертое обручальное кольцо. Заметила, что эти руки слегка дрожат. Она знала, матери хотелось, чтобы Ева, как раньше, когда они ссорились, взяла ее руку и сказала: «Все хорошо, мама». Но Ева не пошевелилась.

В городской больнице Аннегрета вернулась к своей, как она называла, «неприличной привычке». Она боролась со своей совестью. Но ей надоел доктор Кюсснер, который подал прошение об увольнении, и ей надоела сестра со своей ложью. Сама Аннегрета смотрела на дело просто: ей нужны эти жалко хнычущие младенцы, которые вследствие ее ухода поправляются. Ей нужно спасать жизни и получать благодарность. Только это вселяло в ее душу глубокий покой, позволявший выносить все остальное.

Аннегрета опять стала носить с собой многоразовый стеклянный шприц с коричневатой жидкостью, зараженной кишечными палочками, которую она либо подмешивала в молоко, либо вводила в чистом виде. Этот раствор Аннегрета готовила особым образом, который вызывал отвращение у нее самой. Но так было проще всего.

Аннегрета пошла вдоль зарешеченных кроваток и, пристально глядя на крошечные существа, остановилась возле мальчика, который доверчиво смотрел на нее и сучил ногами. Аннегрета прислушалась к тому, что происходит в коридоре, коллеги ушли в столовую на обед. Солнечный луч бил в окно и, подобно прожектору, бросал белый свет на медицинскую сестру, которая достала из кармана халата шприц, подошла к изголовью кроватки и указательным пальцем левой руки открыла маленький розовый рот мальчика, чтобы правой вставить в него шприц.