Еще в 1959 году Мао почувствовал глубокое недовольство по отношению к себе в высшем эшелоне власти. «Если вы не проголосуете за меня, — сказал он тогда на партийном пленуме, — значит, так тому и быть». С того времени ситуация сильно изменилась, и не в его пользу: воцарился голод. На партийных собраниях в провинциях партийные руководители часто не могли сдержать слез, когда докладывали о том, что видели в деревнях. Более того, политика Мао принесла голод и в их семьи. Их ежемесячный рацион составлял около 10 килограммов риса, нескольких унций растительного масла и маленький кусочек мяса. В правительственном квартале Пекина, Чжунианьхае, персонал министерств выращивал пшеницу и овощи под окнами офисов, чтобы пополнить свой скудный рацион. Голод заставил почти всех официальных лиц страстно мечтать о перемене политического курса.
Мао пытался ослабить недовольство народа своим обычным методом, найдя козлов отпущения. В первую очередь он обрушился на партийный аппарат в деревнях, который обвинил в том, что они избивают людей, и избивают их до смерти, и в том, что из-за них снизился урожай и у людей недостаточно еды. Следом он винил русских, и третьим козлом отпущения было «необъяснимое природное проклятие». На самом деле из метеорологических архивов видно, что в голодные годы природные условия были лучше, чем обычно. Но даже если руководящие кадры не имели полной картины и наполовину верили Мао, голодные чиновники ощущали нечто ужасно неправильное в том курсе, которым партия вела страну, ведь все население, включая их самих, было доведено до такой крайней нищеты.
Мао также попытался завоевать симпатии партийных кадров, объявив, что «разделит со своим народом и горе и радости» и прекратит есть мясо. На самом деле он всего лишь на время заменил мясо рыбой, которую все равно любил. Правда, его диета без мяса долго не продлилась. Как раз в самый разгар голода он вдруг полюбил богатую мясом европейскую кухню. 26 апреля 1961 года ему был представлен внушительный набор европейских меню под семью заголовками: морепродукты, курица, утка, свинина, баранина, говядина и супы с десятками блюд в каждом разделе.
Мао шел на все, чтобы засекретить свою повседневную жизнь. Его дочь Ли На училась в университете, жила в общежитии и всю учебную неделю находилась на общем рационе и голодала. Как-то раз, после выходных дней, проведенных дома, она вернулась в университет, прихватив тайком что-то из обычных отцовских деликатесов. Отец приказал ей никогда больше не делать этого. Ничто не должно было разрушить иллюзию, что он, как и весь народ, туго подтянул ремень. В результате в 1960 году Ли На тяжело заболела от недоедания и у нее прекратились менструации. На следующий год она бросила учебу и осталась дома.
Своей прислуге, людям, которые могли сравнивать, какие продукты ест вождь и чем питаются они сами, находясь на полуголодном пайке, так же как и их семьи, Мао заявил, что его еда — «дары народа», а у других на нее прав нет. Когда домоправитель Мао унес домой какие-то объедки, его быстренько сослали в морозную Великую Северную пустошь, и больше о нем никогда не слышали.
Попытка Мао вызвать сострадание и завоевать голоса делегатов съезда не сработала; лишения, которые терпел народ, были слишком велики. Среди прочего совершенно исчезло мыло, потому что Китай экспортировал необходимый для его производства жир. Мао хотел, чтобы люди привыкли обходиться без мыла, поэтому заявил партийцам, что сам давно не моет мылом руки. «Конечно, он не пользуется мылом, — едко заметил один из чиновников в близком кругу. — Он ведь не делает ничего полезного!» Высокопоставленные чиновники говорили друг другу немыслимые вещи: «А почему бы ему просто не сдохнуть?» Мао знал, какие недобрые разговоры ходят за его спиной. Одно из замечаний, долетевшее до его ушей, звучало так: «Если бы такое случилось в прошлом, правителю давным-давно пришлось бы подать в отставку».
Когда дочь Мао Цзяоцзяо отправилась на кладбище, чтобы прибрать могилу его покойной жены Кайхуэй, она услышала, как люди проклинают Мао, и, вернувшись, рассказала ему об этом. Когда бывшему министру обороны Пэн Дэхуаю, находившемуся под домашним арестом с 1959 года, разрешили посетить родные края в октябре 1961 года, то он был тепло встречен и местными властями, и простыми жителями, поскольку они слышали, что его изгнали за сопротивление политике Мао. Две тысячи «паломников», некоторые из которых добирались пешком почти 100 километров на почти пустой желудок, приходили в дом, где много лет жила семья Пэна, и благодарили его за защиту. Пэн общался с людьми до тех пор, пока у него не сел голос.
Если бы намеченный съезд состоялся и прошло голосование, то с очень большой вероятностью Мао бы не переизбрали. Страхи вождя озвучил впоследствии один из его ближайших прихвостней (Чжан Чуньцяо, один из знаменитой «Банды четырех»): «Если бы действовали по старому партийному уставу и XIX съезд состоялся… председателем мог бы стать Лю Шаоци…»
Многие официальные лица призывали провести съезд, чтобы с его трибуны рассказать о сложившейся катастрофической ситуации. Мао в корне пресек их инициативу и выступил с планом проведения партийного совещания, участники которого не будут иметь права на голосование, и таким образом отвел от себя угрозу потери власти. На совещание приглашались несколько высокопоставленных человек от каждого министерства, провинции, города, района, округа и крупных промышленных предприятий.
В январе 1962 года 7 тысяч делегатов приехали в Пекин со всего Китая на самое крупномасштабное во всей истории партии совещание, известное как «совещание семи тысяч». Оно стало поворотным моментом, потому что после этой встречи голод в стране прекратился. Однако мало кому известно о том, что эта победа стала возможной благодаря уверенным действиям Лю за спиной Мао.
Созывая совещание, Мао и не думал изменять своей смертоносной политике. Наоборот, в его планы входило использовать эту возможность и повлиять на подчиненных, чтобы, вернувшись в регионы, они еще сильнее закрутили гайки. Тогда он сказал своему ближайшему окружению: «Дело не в том, что у нас недостаточно продовольствия. Действительно, у нас выращивается мало свиней, но других продуктов полно. Просто мы, видимо, не умеем ими распорядиться. Кого-то следует пришпорить».
Мао привык гнуть свою линию и пользовался испытанным методом — еще до начала выступления раздавал делегатам текст, где излагались ключевые моменты его речи. Прежние катастрофы сглаживались, они вкратце и весьма расплывчато упоминались как «ошибки», а затем заявлялось, что «самые трудные времена уже позади». Наиболее зловеще звучала не столько фраза «Ситуация внутри нашей страны складывается хорошо», сколько заявление о новом «большом скачке» в грядущие годы.
Делегатам предложили высказать свою точку зрения и внести поправки, которые будут учтены до произнесения речи. Но Мао позаботился о том, чтобы кому-либо было крайне трудно высказать свое мнение, организовав дискуссии в группах, каждая из которых возглавлялась его грозным подручным. Любому, кто пытался затронуть острый вопрос, сразу затыкали рот страшными угрозами. Как написал один отважный делегат в анонимном письме руководству, «мы просто присутствовали там и убивали время».
Так продолжалось две недели. Мао следил за делегатами и самодовольно читал бюллетени заседаний, прохлаждаясь в постели со своими многочисленными любовницами. Его план состоял в том, чтобы Лю Шаоци произнес финальную речь на единственном пленарном заседании 27 января, и на этом закрыть совещание. Таким образом программа Мао была бы увековечена, а Лю и все делегаты разделили бы с ним ответственность.
Однако тщательно составленный Мао план провалился. 27 января Лю сделал то, что Мао совершенно не ожидал. На заседании под председательством Мао Лю произнес речь, ничуть не похожую на распространенный среди делегатов текст.
При всей огромной аудитории из 7 тысяч человек, приехавших со всей страны, он критиковал политику Мао. «Людям не хватает еды, одежды и других необходимых вещей, — сказал Лю, — сельскохозяйственное производство в 1959, 1960 и 1961 годах вовсе не выросло, а, наоборот, снизилось, причем не немного, а чудовищно… мы не только не сделали «большой скачок вперед», а скатились в пропасть». Лю опроверг официальные объяснения катастрофы, заявив, что ни в посещенных им, ни в каких-либо других регионах «не было никаких природных катаклизмов». Он призвал делегатов подвергнуть сомнению отстаиваемый Мао Цзэдуном курс «большого скачка» и заговорил о возможности отказа от сельскохозяйственных коммун и даже от предложенной Мао программы индустриализации.
Лю не оставил и тени сомнения в том, что прежний политический курс оказался катастрофическим и от него необходимо отказаться. Он открыто отверг формулировку Мао: «Ошибки — всего лишь один палец на руке, тогда как достижения — остальные девять». Это в корне неверно, сказал Лю. Когда вмешался Мао, утверждая, что в большинстве случаев это так и есть, Лю вступил с ним в спор.
Речь Лю вызвала бурную реакцию у собравшихся, которым не терпелось высказаться. В тот день тон и настроение дискуссий резко изменились. Теперь делегаты знали, что их поддерживает председатель КНР, и смело высказывали свое мнение, страстно клеймя политику прошлых лет и настаивая на том, что подобное не должно повториться.
Мао не ожидал от обычно осторожного Лю столь резкого выпада. Он внутренне кипел от гнева, но решил, что разумнее сдержать эмоции, так как все 7 тысяч участников совещания явно поддерживали Лю. К тому же Мао не мог позволить себе пойти на открытую конфронтацию с таким количеством официальных лиц, представлявших почти все властные структуры страны. Поэтому ему пришлось притвориться, что никаких разногласий между ним и делегатами не существует. Первым его поползновением было продлить совещание, представив это так, будто он идет навстречу делегатам и дает им возможность «выпустить пар» (
Перед семитысячной аудиторией Линь Бяо перечислил все жестокие клише, которые Мао так любил слушать: бедствия были неизбежной «платой за знания», «идеи председателя Мао всегда верны», «в трудные времена… мы еще сплоченнее должны следовать за председателем Мао». Когда Линь закончил выступление, Мао первым зааплодировал, многословно расхвалил докладчика и только тогда счел достаточно безопасным намекнуть на отвращение, которое вызвал в нем поступок Лю Шаоци, использовав зловещее выражение, смысл коего сводился к «я еще доберусь до тебя». Линь Бяо спас шкуру Мао.