Распространение опыта Китая как образца для других стран, в то время как миллионы китайцев умирали от голода, могло бы показаться трудной задачей, но Мао это не беспокоило: у него имелась целая система фильтрации информации; иностранцы могли видеть и слышать лишь то, что для них предназначалось. В феврале 1959 года ЦРУ на «предварительных слушаниях» сделало вывод о «поразительном увеличении производства продовольствия» в Китае. Мао прекрасно умел пускать пыль в глаза большинству гостей. Когда французская писательница Симона де Бовуар посетила Китай в 1955 году, даже сопровождавшей ее франкоговорящей китаянке пришлось получить специальное разрешение разговаривать с ней напрямую, без переводчика. После краткого визита Симона де Бовуар с важным видом заявила, что «Мао — не больший диктатор, чем, например, Рузвельт. Новая китайская Конституция не дает возможности сосредоточить власть в руках одного человека». Она написала весьма скучную книгу о своей поездке, озаглавленную «Великий поход». В ее алфавитном указателе есть одна статья для слова «насилие»: «[Мао] о насилии, как его избежать».
Мао принял меры к тому, что лишь очень тщательно проверенная элита могла выезжать за пределы страны. Среди этих немногих были дипломаты, прославившиеся своей «каменной» внешностью. Они работали по жестким правилам, регламентирующим их поведение и слова; имели строгий приказ докладывать о каждом разговоре и постоянно следили друг за другом. Первыми послами коммунистического Китая были в основном армейские генералы. Перед тем как посылать их за границу, Мао говорил им то ли в шутку, то ли всерьез: «Вы не знаете ни одного иностранного языка, и вы не [профессиональные] дипломаты; но я хочу, чтобы вы были моими дипломатами, так как знаю, что вы не сможете сбежать».
Единственными, кто покидал Китай и начинал говорить, были немногочисленные отважные простые граждане, которые с риском для жизни переплывали в Гонконг. Они раскрывали правду о голоде и темных реалиях коммунистического Китая. Но на Западе их свидетельствам не верили.
Напротив, когда в 1961 году Мао откровенно врал французскому лидеру социалистов Франсуа Миттерану (будущему президенту), говоря, что в стране нет голода («Я еще раз повторяю и хочу, чтобы все слышали: в Китае голода нет»), ему безоговорочно верили. Будущий канадский премьер-министр Пьер Трюдо посетил Китай в 1960 году и стал соавтором совершенно оторванной от жизни книги «Два простака в красном Китае», в которой ни словом не упомянул о голоде. Одурачить удалось даже бывшего главу Продовольственного и сельскохозяйственного комитета ООН лорда Бойд-Орра. В мае 1959 года, после поездки по Китаю, он высказал свое мнение: производство продовольствия выросло на 50–100 процентов по сравнению с 1955–1958 годами, и Китай, «похоже, способен хорошо кормить [свое население]». Британский фельдмаршал Монтгомери, человек гораздо более доверчивый, после своих визитов в Китай в 1960 и 1961 годах заявил, что в стране «не было крупномасштабного голода, только дефицит продовольствия в некоторых районах», и, безусловно, он не считал виноватым в «дефиците» Мао. Монтгомери призвал Мао никому не отдавать власть: «Китай… нуждается в руководителе. Вы ни в коем случае не должны покидать этот корабль».
Мао Цзэдуну было не сложно скрывать голод, и он был уверен, что сможет разрекламировать себя как лидера, заслуживающего доверия на международной арене. Для этой работы он привлек трех надежных писателей-журналистов: Эдгара Сноу, наполовину китаянку Хань Суинь и англичанина Феликса Грина, который взял интервью у Чжоу на телевидении Би-би-си, задавая вопросы, ответы на которые Чжоу просто считывал с листков бумаги.
Свою международную саморекламу Мао подпитывал сильно возросшими подаяниями, состоявшими из его обычного набора: вооружения, денег и продовольствия. 21 января 1960 года для регулирования возросшей помощи другим странам был сформирован новый исполнительный орган под названием Бюро по международным экономическим связям, приравненное по властным полномочиям к министерству иностранной торговли и министерству иностранных дел. Объемы помощи тут же воспарили до небес. Этот поток даров Мао загранице совпал с худшими годами величайшего в мировой истории голода. Только в 1960 году в Китае от голода умерло свыше 22 миллионов человек.
Китай был не просто беднейшей страной мира, оказывающей помощь другим государствам: его помощь была огромнее, чем когда бы то ни было, в процентном отношении дохода страны-донора надушу населения. Более того, помощь часто шла в страны, где уровень жизни был гораздо выше, чем в самом Китае, например в Венгрию. Ценой таких пожертвований был не просто жизненный уровень, а жизни китайцев. Более того, китайская сторона постоянно заявляла, что это именно благотворительность: займы следует воспринимать как дары, либо возвращение долгов может быть отложено на неопределенный срок. Что касается вооружения, то власти любили повторять: «Мы не армейские купцы»; однако это вовсе не означало, что Китай не экспортирует оружие, просто за него не надо платить.
Мао понимал, что для него самый лучший шанс — налаживать отношения с той страной, где идет война, поэтому главным получателем военной помощи в его списке был Индокитай, которому вождь за время своего правления щедро предоставил более 20 миллиардов американских долларов. В Африке он пытался присоединиться к процессу деколонизации: так, в Алжир, который вел с Францией самую крупную антиколониальную войну на континенте, мощным потоком поступали из Китая деньги, товары и оружие[131].
В Латинской Америке, как только в январе 1959 года власть захватил Фидель Кастро, Пекин нацелился на Кубу. Когда соратник Кастро Че Гевара приехал в Китай в ноябре 1960 года, Мао выделил Кубе «заем» в 60 миллионов американских долларов, а Чжоу сказал Геваре, что «деньги возвращать не надо».
В самом коммунистическом лагере Мао старался завоевать позиции во всех странах, но из сферы российского влияния ему удалось вывести лишь одного клиента: крошечную нищую Албанию. Еще в 1958 году албанский диктатор Энвер Ходжа выклянчил у готового оказать помощь Мао 50 миллионов рублей — значительная сумма для страны с населением менее 3 миллионов человек. Затем, в январе 1961 года, когда противоречия между Пекином и Москвой обострились и Ходжа доказал, что в обливании грязью Хрущева на него можно положиться, Пекин удесятерил эту сумму, одолжив Тиране 500 миллионов рублей, и прислал 2,2 миллиона бушелей пшеницы, купленные Китаем в Канаде за твердую валюту. Китайцы умирали десятками миллионов, а албанцы, благодаря китайским продовольственным вливаниям, даже не представляли, что такое нормирование продуктов. Главный албанский представитель на переговорах с Пекином, Пупо Шути, говорил, что в Китае «голод можно увидеть своими глазами», однако «китайцы дали нам все… Когда мы в чем-то нуждались, то просто просили китайцев… Мне было стыдно…». Когда коллеги Мао дрогнули, он их отчитал.
Мао не жалел денег на раскол коммунистических партий и организацию маоистских партий по всему миру. Это дело он доверил шефу своей разведки Кан Шэну. Заметив размытость пекинских критериев преданности, нахлебники поспешили поживиться. В албанских архивах остались документы о том, как вспыльчивый Кан в Тиране выражал свое недовольство венесуэльским левым, получившим через Албанию 300 тысяч американских долларов из китайских денег. Голландская разведслужба организовала фиктивную маоистскую партию, финансировавшуюся и уважаемую Китаем. Высший чиновник ЦРУ, специалист по Китаю Джеймс Лилли рассказал нам, с каким восторгом они обнаружили, как легко внедриться в Китай: просто предложить нескольким людям восхвалять Мао и организовать маоистскую партию; Пекин бросается их финансировать и приглашает в Китай. (Однако эти шпионы не приносили пользы, поскольку всех иностранцев жестко изолировали от китайцев[132].)
Для запуска маоизма в мир Мао выбрал девяностую годовщину дня рождения Ленина, в апреле 1960 года. Он выпустил манифест под заголовком «Да здравствует ленинизм!», в котором говорилось, что отстаивание мирного пути к социализму неприемлемо — Пекин назвал этот путь ревизионизмом — и, если коммунисты стремятся захватить власть, им придется прибегнуть к насилию. При этом Хрущев не назывался, а вместо него говорилось о югославском руководителе Тито, которого использовали как мальчика для битья.
Одновременно Мао попытался занять центральное место на политической арене, пригласив на празднование Первого мая более 700 сторонников из стран третьего мира. Этот день должен был стать днем основания маоистского лагеря. Некоторые группы гостей вождь принимал лично, и, как сообщалось, иностранцы «низкопоклонствовали» и пели маоистский гимн «Алеет Восток». Мао приказал максимально освещать эти аудиенции в прессе и сам правил отчеты фразу за фразой.
Все эти встречи были приурочены к кануну главного мирового политического события, на которое Мао не допустили, а именно саммита «Большой четверки» (США, Англии, Франции, СССР), открытие которого должно было состояться 16 мая в Париже и где Хрущев надеялся отстоять принцип мирного сосуществования. Мао собирался провести не менее крупное альтернативное шоу и предстать перед всем миром защитником бедных. Однако событие прошло практически незамеченным отчасти из-за того, что иностранные последователи Мао были фигурами незначительными. К тому же Мао не внушал неистовой веры и приобрел очень мало ярых последователей. В нем чувствовалась высокомерная снисходительность. Группе африканцев он сказал, что представителям Запада «наша раса кажется ничуть не лучше, чем вы, африканцы».
Мао надеялся, что Хрущева сочтут миротворцем, а его самого — антиподом советского лидера, но получил удар с самой неожиданной стороны. За две недели до парижского саммита над Россией был сбит американский самолет-шпион U-2. Когда президент Эйзенхауэр отказался принести извинения, Хрущев демонстративно покинул встречу, и саммит провалился. Пекину пришлось похвалить Хрущева за жесткую позицию.
Агрессивность Хрущева по отношению к США грозила расстроить планы Мао, но он все равно рвался вперед, и удобный случай не замедлил представиться — съезд Всемирной федерации профсоюзов, который начался в Пекине 5 июня 1960 года. Это была самая важная международная встреча, когда-либо проходившая в Китае с тех пор, как Мао пришел к власти. На ней собрались участники из шестидесяти стран: делегаты от правящих коммунистических партий и активные члены профсоюзов со всех пяти континентов из тех, кто не раболепствовал перед Москвой. Мао мобилизовал всех своих высокопоставленных соратников на жесткое противостояние Москве. Они должны были утверждать, что мирное сосуществование — обман и, «пока существует капитализм, войны не избежать». Французы и итальянцы, близкие к позиции Хрущева; были обособлены и заклеймены «прислужниками империализма». Итальянский делегат Витторио Фоа рассказал нам, что «враждебность китайцев так действовала на нервы, что итальянцы боялись за свою жизнь и старались держаться вместе». Агрессивность китайцев шокировала даже делегата Албании, Того Нуши, который в узком кругу называл их бандитами[133].
Китайцы «плевали нам в лицо», отметил Хрущев. Москва рассматривала эту встречу как начало китайско-советского разрыва. Как и ЦРУ. Две недели спустя исполняющий обязанности директора ЦРУ Чарлз Кейбелл заявил в Совете национальной безопасности: Китай на этой конференции «столь вызывающе вел себя по отношению к руководству СССР, что у Хрущева не было выбора». До тех пор противоречия между Москвой и Пекином тщательно скрывались коммунистами, и многие сомневались в том, что разрыв действительно произошел.
21 июня Хрущев обратился к коммунистическим лидерам из пятидесяти одной страны, собравшимся в Бухаресте. Он доказал несостоятельность утверждения Мао о том, что к социализму можно прийти только военным путем. «Для всемирного триумфа социалистических идей не нужна мировая война. Только сумасшедшие и маньяки могут сейчас призывать к новой мировой войне, в которой, — мрачно произнес он, — миллионы людей могут сгореть во вселенском пожаре». Однако «здравомыслящие люди» составляют «большинство даже среди самых заклятых врагов коммунизма». То есть Хрущев почти открыто назвал Мао сумасшедшим и объявил, что сосуществование с Западом предпочтительнее продолжения союза с Мао. «Вы хотите господствовать над всеми, господствовать над всем миром», — сказал Хрущев в частной беседе китайскому делегату Пэн Чжэню. Также он обратился к китайцам: «Если вы так сильно любите Сталина, почему бы вам не забрать его тело в Пекин?» Своим соратникам он говорил: «Когда я смотрю на Мао, я вижу перед собой Сталина, точная копия».
Продолжая отстаивать точку зрения Мао, Пэн Чжэнь понял, что остался в одиночестве. «В Бухаресте мы оказались в изоляции, — заметил Мао. — Там не было ни одной партии, которая поддержала бы Китай. Даже… Албания». Изоляция и резкая атака Хрущева застали Мао врасплох. В таких обстоятельствах раскол только ухудшил бы положение, а Мао все еще нуждался в российских военных технологиях. Хрущев категорически не соглашался с агрессивной политикой Мао, и тому пришлось отступить.
К этому моменту пелена окончательно спала с глаз Хрущева. Вернувшись из Бухареста, он немедленно приказал отозвать из Китая всех — а это больше тысячи — советских советников и прекратить помощь в строительстве 155 промышленных объектов, самых далеких от завершения.