Напившись горячего молока (сжалилась мать мельника), Тимофеев завернулся в тулуп и прилег. Когда он засыпал, в окно постучали. Несколько минут спустя в комнату вошли двое. Хотя был поздний час, хозяин распорядился приготовить сытный ужин. По комнате поплыли запахи жареного сала, самогонки. Разговоры хозяев и гостей, свет лампы отодвинули завесу надвигавшегося сна, и Василий невольно стал прислушиваться и всматриваться.

Ужинали двое. Один из них сидел спиной к Тимофееву, другой — боком. Лицо второго показалось чем-то знакомо. Поразмыслив, Василий решил, что в этом человеке есть сходство с тем «инструктором», о котором рассказывал Аверин.

«И он и я пришли к мельнику по паролю, — рассуждал про себя чекист. — Выходит, здесь явочный пункт, перевалочная база для участников эсеровского подполья».

Занятый своими мыслями, Василий все же по профессиональной привычке заметил, что и новоприбывшие довольно пристально рассматривают его. Он решил не теряться и пойти в удобном случае «ва-банк». Когда спутник «инструктора» вместе с хозяином отправился на задний двор, чтобы надергать свежего сена и заменить старое, утрамбовавшееся в кошеве, запрячь лошадей, — случай представился:

— Видно, я порядком изменился, да так, что даже вы, Лев Исакович, не узнали, — обратился Тимофеев к Алякринскому.

— Помилуйте, мы не знакомы вообще. И я не тот, за кого вы меня принимаете, — Алякринский чуть повел голову вправо и заметно помог этому поворотом туловища.

— Думаю, не ошибся… и думаю, мы все еще одному богу служим, — Василий говорил медленно, с трудом размыкая пересохшие от внутреннего жара губы.

— Люди говорят: бог один, а вера разная. Как знать, что вы исповедуете? И еще раз повторяю, мы действительно не знакомы.

— Навязываться не стану, Лев Исакович, судьба нас соединяла ненадолго, могли и запамятовать меня. Декабрь 1908-го, Иркутск, пересыльная тюрьма, этап, драка. Голову-то вы, извините, до сих пор вправо не поворачиваете, да и у меня нога частенько ноет.

— Не вам ли я обязан повреждением сухожилия? — голос Алякринского стал сухим, ломким.

— Хм, вот это зря. На пару с известным вам Абрамом Романовичем Гоцем мы тогда еле отбили вас от наседающих уголовников. Потом весной мы снова стали соседями. Да… Александровский централ…

— Простите, но столько лет… — Алякринский подошел к Тимофееву, близоруко прищурился, снял запотевшие очки, привычным движением протер их и снова вгляделся в лицо неожиданного собеседника.

— Знаете, — продолжил он, — судьба заставляла вести жизнь просвещенного кочевника, встречаться со многими. Был и такой факт в моей биографии, но лицо ваше… простите… не помню. Хотя, что же я! Вы ведь, наверное, больны.

— Увы, подвело здоровьишко, укатали сивку, как говорится…

— Ну, ну, мы еще повоюем!

Заложив руки за спину, Алякринский несколько раз нервно прошелся по слабо освещенной комнате. Круто повернувшись на пятках, он отрывисто спросил Василия:

— Откуда вы и куда путь держите?

— После Симбирска прозябаю здесь, в Павлодаре, кооперация приютила. Возвращаюсь в город из командировки. Боюсь, не доеду.

— Полноте, не стоит паниковать!

Алякринский изучающе посмотрел на Тимофеева, затем, обуреваемый сомнениями, тихо спросил: