Зябкин не врал Кириллу. Тимофеев действительно не встречался с чекистами. Лично, во всяком случае. Ему это и не требовалось. Аверин и Толстиков позаботились о специальном связнике со своим боевым товарищем, которого им позаимствовали сибиряки в обмен на одного из семипалатинцев, посланного с такой же миссией в Забайкалье. Курьером Тимофеева, по рекомендации Рамазана, стал комсомолец Макаш, рассыльный уездного правления кооперации. Из коротеньких записочек, приносимых Макашем, узнали: проверка будет основательная.

— Шут с ними, пусть проверяют, — сказал Толстиков. — Главное, мы вышли на след, все остальное размотаем.

— Да, зацепочка серьезная, — промолвил Аверин. — Подбери-ка, Костя, пару человек, чтобы все связи фармацевта проверили. Его личная аптека — слишком удобное прикрытие для нелегалов, скорее всего, они оборудовали там свою явочную квартиру, и кто-то из наших врагов совершил крупную ошибку, поручив именно Зябкину проверку Тимофеева.

Через день Макаш принес от Тимофеева не только записку, но и старую газету «Сибирская речь» за июль 1917 года. Хорошо информированный рупор кадетов Сибири сообщал читателям не только о новостях страны и края, но и о положении дел в местных организациях партии «народная свобода». В разделе хроники говорилось, что среди павлодарской группы кадетов большую работу ведет Геннадий Кириллович Мочалин, владелец литейного завода, а в Тюмени активную пропаганду взглядов партии на будущее Сибири проводит Василий Павлович Мюллер. «Ай, да тихоня — статистик», — подумал Аверин.

В начале марта природа властно напомнила о приближении весны. На обращенных к югу скатах крыш во многих местах стаял снег. Кое-где появились небольшие лужи. К полудню на прогретые лучами солнца завалинки собирались старики и старухи. Разговоры вращались вокруг трудностей и капризов завершающейся зимы, предстоящей посевной.

С приближением весны антисоветское подполье усилило свои выпады. Все чаще на стенах домов, столбах, заборах появлялись листовки, написанные от руки или отпечатанные на машинке. Изумленные горожане читали призывы к борьбе с Советской властью, большевистской партией. Как правило, призывы исходили от «союза крестьян и казаков» или «сибирского крестьянского союза».

Чекисты больше всего опасались, как бы Найда и эсеровское подполье объединенными силами не нанесли удар по местам хранения хлеба, поступившего от крестьян в счет продналога. Появившиеся тоненькие ниточки выходов на подполье и банду пока не удавалось укрепить.

Обуреваемый тревогами, Андрей как-то решил отвлечься от дел на день-два и съездить с Рамазаном в Экибастуз: подшефные горняки давно хотели услышать его рассказ о годах революционной работы в подполье.

Из-за мелких хлопот в дорогу отправились поздно, и в Экибастуз добрались почти под утро. Аверин не решился будить знакомых, и коротать остаток ночи пришлось на постоялом дворе. Спустя полчаса на их скамейку уселись еще двое путников. Один из них тут же уронил голову на плечо соседа и уснул. Другой пытался какое-то время бороться со сном, но затем прислонился к стене и, слегка запрокинув голову, тоже начал потихоньку храпеть. Его заостренное в полусумрачном свете избы лицо показалось Андрею знакомым. В памяти всплывали один за другим этапы жизненного пути: Забайкалье, Амурский край, Омск, Семипалатинск, Горный Алтай, Константиноград, Кременчуг, Усолье, Иркутск…

«Стоп, конечно, Иркутск. 1908 год, декабрь, пересыльный пункт. Прибыл новый этап, и в камере вспыхнула драка — среди анархистов и эсеров оказались уголовники. И как же этого человека тогда избили! Ему повредили, по словам тюремного врача, одно из сухожилий шеи. Точно, точно. Впервые увидел я его тогда. Потом весной с неделю снова побыли вместе в Александровском централе. Кто же у меня в тот раз был напарником по нарам — Краковецкий? Нет, этот эсеровский военспец попозже появился, к осени. А тогда? Никак, сам господин Гоц?[91] Пожалуй, именно он. О, перед Гоцем сей путник готов был в лепешку разбиться, чуть ли не в рот ему глядел».

Даже теперь, вспоминая моменты пребывания в страшном Александровском централе, Андрей испытывал необъяснимое уважение к тем, кто прошел сквозь ужасы царской тюрьмы. Но… неисповедимы пути людские… Волей обстоятельств тогдашние временные попутчики в борьбе с самодержавием стали непримиримыми врагами теперь.

Прервав нарастающий бег памяти, Андрей толкнул в плечо задремавшего Рамазана, кивком головы показал на выход. На улице кратко объяснил Рамазану суть дела, наказав ему ни при каких обстоятельствах не упускать из виду этого человека. Добавил, что сам он сейчас срочно попросит милицию провести проверку документов обитателей постоялого двора и временно задержать парочку каких-нибудь подозрительных лиц.

— Ты постарайся в момент проверки быть рядом с ним. Следует знать официальную версию его маршрута. На всякий случай запомни его предполагаемые клички «Роман», «Ключ», «Учитель». Когда-то у него была фамилия Алякринский. Главное, не потеряй его из виду. Мне придется срочно вернуться в Павлодар. Рассказ о юности, о революции вновь переносится. А сейчас бегу к рудничному начальству просить машину.

…Через три часа Аверин снова был в городе и вскоре беседовал в уездной конторе связи с Макашем. Собственно беседа длилась две минуты. Договорились о том, что Макаш приведет к концу дня в кинематограф Василия Николаевича.

В кино крутили очередную мелодраму. Зал был полон.

Минут через пятнадцать после начала, когда большинство сидевших в зале внимательно следило за происходящим на экране, где герои неистовствовали в бурном танце, и местный тапер, подлаживаясь под них, буквально выдавливал из старенького пианино звуки аргентинского танго, Аверин и Тимофеев потихоньку выскользнули на улицу. Разговор пришлось вести в маленькой сторожке заброшенного магазина.

Андрей, вкратце обрисовав свою неожиданную встречу с Алякринским, предложил Тимофееву проанализировать возможные варианты поведения на случай его повторной беседы с Зябкиным. Сошлись на том, что следует, якобы после непродолжительных колебаний, дать согласие включиться в деятельность подполья. Причем, если разговор пойдет легко, то неплохо, вроде бы случайно, упомянуть о людях, с которыми жизнь сталкивала в прошлом, — они, мол, действительно, умеют и могут кое-что делать для настоящей организации. Почудилось, вроде бы, что видел здесь «Романа», и т. д.

— Главной, мне кажется, во всем этом должна быть наживка с «Романом», — произнес Аверин. — При нынешней-то их скудости с кадрами этот намек непременно станет известен руководству подполья. Оно обязательно посоветуется с высоким гостем.

— А гость возьмет и задаст стрекача. Он ведь, по твоим же словам, стреляный воробей. Как будем тогда?

— Думаю, пока Алякринскому бояться нечего. Он считает себя нерасшифрованным, а кличку «Роман» могли иметь многие. И насколько я знаю людей его склада, они слегка тщеславны. Конечно, с точки зрения большевистского подполья предложенный мною шаг не очень надежен.