— А сам не доспишь?

— Я отлично выспался. — Корнель начал одеваться.

Мери спала плохо, уж слишком была возбуждена свалившейся на нее удачей, этим нечаянным богатством… Но все-таки как было не тревожиться: удастся ли провести Тобиаса? Впрочем, она была уверена, что преобразилась до неузнаваемости, а с помощью Форбена Эмма и дядюшка убедились в том, что беглый «племянник» утонул.

В конце концов она решилась снять с себя подвески, которые могли ее выдать, впервые со дня смерти матери нарушив обещание с ними не расставаться. И только тогда уснула. И спала, пока Маргарита не постучала в дверь с сообщением, что завтрак на столе.

Конец августа оказался знойным.

Повсюду царил голод, и полиция сбилась с ног, сдерживая в массах недовольство. Французские деревни умирали с голоду, слышны были то погребальные плачи, то выкрики гнева. Больше всех страдали маленькие дети и старики: их будто косой сметало. Сена обмелела, и поверхность низкой, распространявшей тошнотворные запахи воды была усеяна трупиками крыс. Ходили даже слухи, что этих выброшенных на берега зверьков обратили в своего рода валюту немалой стоимости, и их ели, наплевав на возможность новой эпидемии чумы.

Мери и Корнель расстались с Маргаритой и Томасом, чтобы поселиться в особнячке, пожалованном королем. Расставание было мучительным для всех, но приказ есть приказ, тем более — королевский. И видимо, приказ был отдан не только ей, потому что любая мелочь в новом доме служила удобству владелицы, а вмиг появившаяся прислуга старалась изо всех сил обслуживать их так, будто они из самой что ни на есть знати, и Корнель решил, поскольку уж он спит в постели своей любовницы, показываться в свете отныне как муж, а не как лакей.

— Это невозможно! — заявила ему Мери. — Одно дело, как ты себя ведешь дома, на глазах у слуг, тут мне все это кажется нормальным, но совсем другое дело — при дворе. Я не могу там появляться в качестве замужней женщины!

— Интересно почему, если уж король и лорд Мильфорт все равно считают тебя замужней? — проворчал Корнель, отлично тем не менее догадываясь, какова тут истинная причина.

Она заставляла его лгать самому себе, но он просто уже не мог больше терпеть, потому и попробовал отказаться хотя бы от этой лжи: он любил ее, как ни одну женщину прежде, он страдал, видя, как она упорствует в своих смехотворных намерениях, хотя, совершенно очевидно, у них царило полное согласие…

— Это могло бы повредить осуществлению моей надежды заключить в будущем брак по расчету, — сообщила она снова, стараясь сделать вид и перед самою собой, что не улавливает аргументов, которые имел в виду Корнель.

На этот раз Корнелю было достаточно. Хватит с него — смотреть, как она накрашивается и пудрится для других, готовясь к светским играм, в которых ей не место, как она крутится перед зеркалом и принимает разные позы, чтобы понять, каким профилем повернуться к собеседнику или с каким наклоном головы показываться, чтобы выставить себя краше, сделать желанной… Хватит притворяться безразличным к тем мужчинам, которые ухаживают за ней, хватит выглядеть презренной тварью из почтения к дворцовому этикету, когда она хохочет над тупыми шутками своих поклонников! Будет с него! Ему обрыдли эти молчаливые страдания!

— Что ж, отлично! Раз так — тебе остается только найти себе другого любовника, поищи среди лордов в париках! — рявкнул он и вышел, хлопнув дверью.

Мери даже ответить не успела: она так и застыла, сидя перед туалетным столиком с щеткой для волос в руке. А когда опомнилась и посмотрела на себя в зеркало, увиденная там особа показалась ей совершенной дурой. Между этим отражением и той Мери Рид, которую Форбен увидел на английском корабле, уже не осталось ничего общего.

На даме в зеркале была юбка из английских кружев на цветной подкладке, по подолу украшенная кружевами же, но плоеными. Небольшую грудь прикрывал корсаж, застегнутый аметистовыми аграфами, — почти декольте, плечи низко открыты. Перчатки все из тех же английских кружев доходили до локтя, рукава заканчивались оборками с разрезиками. Светло-золотистая газовая накидка ниспадала до самого подола. Ноги, затянутые в белые чулки с круглыми подвязками, были обуты в изящные сафьяновые туфельки. Жемчужное колье оттеняло цвет подрумяненного и припудренного лица куда лучше, чем нефритовый «глаз». Даже Сесили и то не узнала бы своего «ангела»…

Мери прикрыла волосы вышитым чепчиком из тафты и снова всмотрелась в свое отражение. Да, она красива, ничего не скажешь. Взгляды мужчин подтверждают это. И ревность Корнеля — тоже хорошее доказательство. Она пообещала себе прояснить ситуацию, когда вернется из дворца. Но напрасно она себе лгала, восхищаясь своим отражением в зеркале-псише — никогда Мери не бывала так весела и так счастлива, как в момент, когда все сбрасывала и не утруждала себя светскими манерами. Корнель насмехался над ней, говоря это, но ведь был прав…

И ей действительно куда приятнее его смелое поглаживание рукой ее умытой щечки, чем осторожные, краешками губ, поцелуи — не дай бог повредить только что поставленную мушку!

«Нет, — подумала она, поворачиваясь, чтобы ехать во дворец, — у меня нет ни малейшего желания терять Корнеля!»