Парень затрясся всем телом, но все же подчинился без разговоров. Днем он вбил всего-навсего три гвоздя, чтобы создать видимость и чтобы крышка не соскользнула, как только гроб опустят. А потом он только делал вид, будто приколачивает крышку, зажав гвозди в руке и стуча по дереву молотком. Никто не обратил на это внимания.

И вот крышка приподнята, повернута, поставлена вертикально.

— А теперь вытащи ее.

Он наклонился над телом, поднял на руки, удивляясь его гибкости, и положил перед жрицей, стоявшей на коленях у края могилы. Мулатка повернула Мери Рид на бок.

— Закрой гроб и засыпь землей.

Могильщик принялся выполнять приказ, а Эдони тем временем вполголоса бормотала молитву над младенцем, оставшимся лежать в гробу.

Когда она несколько минут спустя покинула кладбище, унося на руках Мери — словно куклу с безвольно повисшими руками и ногами, — гроб уже снова исчез под землей, а могильщик скрылся в неизвестном направлении.

У обочины пустой, безлюдной улицы Эдони ждала карета. Руки нескольких мужчин подхватили Мери, жрица, взобравшись на подножку, заняла место на сиденье.

Карета тронулась, выехала за пределы города и покатила к северу.

Увидев, что в глиняной плошке так и осталась вчерашняя похлебка, сторож решил не наливать туда полагавшуюся сегодня Энн Бонни новую порцию. Хочет уморить себя голодом — пожалуйста, ему-то какое дело! И он ушел, как обычно, не сказав ни слова. Если бы он так сильно не боялся мулатку с ее колдовскими способностями, давным-давно поимел бы эту шлюху, несмотря на ее огромный живот. Теперь, когда эта баба целыми днями ревет, она не опасна. Правду сказать, она теперь и нисколько не соблазнительна…

Энн даже головы не подняла. Вот уже три дня как вся она была одна сплошная рана. И жгучую боль, терзавшую эту рану, ничто не могло унять. Однако в пятом часу пополудни чей-то голос вывел узницу из оцепенения. Она и не слышала, как открылась дверь камеры, она давным-давно не обращала на это внимания.

— Господи боже, бедная моя девочка! До какого состояния они вас довели!

Теперь Энн подняла голову. Перед ней стояла осунувшаяся, донельзя расстроенная Эмма де Мортфонтен с глазами, полными слез. Энн посмотрела на нее равнодушно. Ей уже ничего не хотелось. Даже свобода — и та была ни к чему.

— Не могу понять, как это ваш отец позволяет гноить вас здесь! — негодовала Эмма.

— Мой отец… — усмехнулась Энн, вся еще во власти картин, отныне ее не покидавших. — Уильяму Кормаку приятнее видеть меня мертвой, чем замаранной.

— Да будет вам, я уверена, что вы преувеличиваете.

— Я опозорила и унизила его и, поверьте, предпочитаю умереть, но не вымаливать у него прощение. После того, что он со мной сделал, — еле слышным шепотом договорила она.

— Нет уж, этого я не допущу, Энн! Я слишком люблю вас, и вы это знаете. Доверьтесь мне. Позвольте помочь вам в беде, позвольте вытащить вас из этого трудного положения. В Южной Каролине никто не знает о приговоре. И я сумею убедить вашего отца простить вас.

Энн не ответила. Хотелось ли ей посмотреть в лицо Уильяму Кормаку? Хотелось ли ей призвать его к ответу? Но скажет ли он правду? Кроме этого, ее ничто не интересовало.

— Что вам от меня нужно? — спросила она наконец.