— Если Мери умрет, я тебя порешу!

Мулатка покачала головой:

— Придет и твой черед, Энн Бонни! Да, придет и твой черед, — повторила она.

И, развернувшись, пошла дальше, стиснув зубы, когда кнут снова просвистел в воздухе и обрушился на руку Энн, так, словно ее собственная плоть ощутила удар. Энн, как и в первый раз, даже не застонала. Боль гнездилась совсем в другом месте, глубоко внутри, и была такой жестокой, что все прочие мучения рядом с ней казались лаской. Истерзанная собственным бессилием, отчаявшаяся, она опять завопила:

— Не позволяй ей тебя прикончить, Мери! Пусти ей кровь! Какого черта! Пусти ей кровь, Мери!

Охранник, нагнавший мулатку на углу, повернул ключ в скважине заржавевшего от постоянной сырости замка. Дверь под его мощным нажимом открылась. Он немного помедлил, чтобы посветить мулатке, которой надо было спуститься по трем ступенькам на терявшийся в темноте пол камеры. Вопли Энн заставили Мери, лежавшую на подстилке из листьев банановой пальмы, приподнять голову. Кровотечение лишило ее сил, но, услышав родной голос, она невольно улыбнулась. И всмотрелась в еле различимые при слабом свете огарка, которым ее одарили, очертания женской фигуры. Смуглая женщина выглядела печальной, но вместе с тем величественной. И протягивала руки к ней, мечущейся в лихорадке.

— Мамиза Эдони! — удивилась Мери, узнав мулатку, которой столько раз помогала на острове Черепахи. — Что ты делаешь здесь, так далеко от своих детей?

— Я пришла освободить твоего ребенка, Мери. Маркиз прислал. Положись на меня, — прибавила она, резко ударив по животу Мери как раз над затвердевшим лобком.

От боли роженица мгновенно рванулась вперед. Ее мутило, лоб покрылся холодным потом, взгляд поплыл. Схватки пошли одна за другой, внезапно участившись после того, как в течение многих часов появлялись лишь изредка, пока не затихли совсем.

Эдони предоставила ей корчиться, отдавшись во власть боли, а сама неспешно хлопотала над плетенной из тростника корзиной, накрытой красной хлопчатобумажной тканью, которую принесла с собой. Под быстрыми пальцами повитухи вскоре утешительно затеплились десятки свечек, расставленных вокруг подстилки, на которой металась Мери. Эдони соединила свечки между собой дорожкой охристого порошка, а внутри получившейся фигуры принялась чертить странные знаки, сопровождая действо монотонными причитаниями. Мери забылась под это пение. Она так давно ждала своих. И так долго страдала…

Наконец Эдони замерла, встав между согнутыми в коленях и расставленными ногами роженицы.

— Когда скажу, будешь тужиться, снова и снова!

Мери кивнула. Эдони смазала свою правую руку каким-то ярко-красным составом и безжалостно погрузила ее в измученное болью лоно. Мери показалось, будто все тело у нее разорвалось на части, а низ живота полыхнул нестерпимым огнем. Она взвыла.

— Давай! — приказала мулатка, снова ударив по наболевшему лобку свободной рукой, сжатой в кулак.

Мери, со слезами на глазах, повиновалась, ее приподнимал и тянул вперед инстинкт выживания. Предчувствие не обмануло — крохотное существо, которого она с невообразимым усилием наконец вытолкнула, было уже до того почерневшим, что его безжизненное тельце сливалось с руками этой женщины. Как она и ожидала, ребенок не закричал. Мери, совершенно выдохшаяся, откинулась на подстилку, виски сдавила нестерпимая боль, она дрожала от лихорадки, предвидя, что та не скоро отпустит, и не могла вымолвить ни слова.

Мулатка завернула тельце в пеленку, вытащила из истерзанной утробы послед, смазала место, где он был прикреплен, каким-то неприятно пахнущим снадобьем, потом тщательно вытерла окровавленные руки. Мери была в полном изнеможении, совершенно разбитая, она теперь лежала без движения и ни о чем не думала. По полу просеменила крыса, привлеченная тошнотворным запахом. Мамиза, точно прицелившись, ударом ноги с силой отбросила животное к стене, как сотни раз приходилось делать в ее собачьей жизни. Потом нашарила в своей корзине синий стеклянный пузырек и снова подошла к женщине.

— Выпей, Мери, выпей, и успокоишься, — настаивала она, приподнимая голову роженицы.

Покорившись этим рукам, покорившись мелодии, которую напевали толстые губы Мамизы, Мери глотнула, и горькое питье пролилось в ее пересохшее горло. На мгновение в памяти закружились какие-то картины, но им не удалось закрепиться, и они стерлись, расплылись. Кровь пульсировала теперь в висках реже, а мучительные спазмы постепенно уступили место все более леденящему холоду.

— Я умираю? — обреченно спросила Мери, смирившись со своей участью.

Эдони присела на корточки рядом с ее головой, с бесконечной нежностью погладила прилипшие ко лбу рыжие волосы.