— Никлаус пылкий и нетерпеливый, впрочем, это свойственно его возрасту. Ему требуется больше, чем свобода. Боюсь, скоро ему и этого покажется мало.

— А что нам делать с сокровищами? Я хочу сказать — с настоящими, с теми, что я уступила Эмме де Мортфонтен? Разве станем мы более счастливыми, если завладеем ими? Наша добыча обеспечивает нас всем необходимым, так чего же еще хотеть от жизни? У нас есть все, и даже больше.

— Это правда. Но не помешало бы еще, если б ты осознала, что происходит в голове и в сердце Никлауса-младшего. Рано или поздно, если мы будем довольствоваться жалкой добычей…

— Жалкой? Это его определение?

— Да.

Мери вздохнула. Она не могла отрицать очевидного. Никлаус уже не тот сорванец, каким был прежде. Она тоже мечтала о грудах золота и драгоценных камней — мечтала в память о Сесили, словно таким образом могла взять реванш — за нее. И понимала, что Никлаусу тоже этого хочется. Нередко, когда вдали показывался большой торговый корабль, она видела, как сын от досады и ярости сжимает кулаки, только не придавала этому значения. А ведь и сама знала эту неудовлетворенность, так долго ее не оставлявшую — до тех пор пока Мери не признала, что охота на более крупную дичь не доставляет ей большего удовольствия.

Главное было именно в том, чтобы жить ярко, напряженно и полно, во всю силу. Какая разница, больше или меньше они захватят, раз они берут столько, сколько им надо, раз получают все необходимое для того, чтобы каждое утро наслаждаться окружающим миром?

— О чем задумалась? — спросил Корнель.

Мери машинально разминала вилкой бананы.

— О том, что ты сказал. На самом деле это объединение одновременно и нравится мне, и тревожит. Ты ведь не хуже меня знаешь, что нашей свободой мы отчасти обязаны тому благоразумию, которое обоим нам свойственно — и тебе, и мне. Нападать на суда Вест-Индской компании рискованно. Пока что корсары не обращают на нас внимания, но всегда ли так будет?

Корнель вздохнул:

— Ты же знаешь, я всегда считался с твоим мнением. Только ты и Никлаус для меня что-то значите, остальное неважно.

— Речь как раз о Никлаусе. Мне хорошо известно, какая ярость охватывает, когда не можешь получить то, чего страстно желаешь. И я не хочу, чтобы он стал рабом этого чувства, чтобы страдал из-за неудовлетворенности. Я лучше кого-либо другого знаю, что защитить от самого себя можно только того, кто на это согласится. Моя роль матери состоит и в том, чтобы помочь Никлаусу повзрослеть. Он должен узнать жизнь, как узнала ее я. Только тогда он сможет оценить то, что имеет сегодня. Если этого не произойдет, он обозлится и, рано или поздно, как ты говорил…

— Рад, что ты пришла к тому же выводу, что и я.

— А я — что не сохранила этого ребенка, — призналась она, глядя ему прямо в глаза. — При таких обстоятельствах было бы безумием его доносить.

Корнель опустил голову. Об этом он тоже догадывался. Ему вдруг расхотелось есть.

— Пойду к Дункану, хватит ему ждать моего ответа, — сказал он, поднимаясь со скамьи. Поцеловал ее в волосы. — У меня уже есть сын, Мери, — прошептал он. — Только с ним надо считаться.

Мери посмотрела ему вслед, потом подозвала трактирщика, который поблизости орудовал метлой — не столько подметал, сколько пылил.

— Сядь-ка сюда, Набей-Брюхо, и попробуй свое пойло.

— Не хватало мне изжоги, — проворчал тот, приостановившись.