— Если Мери сошлется на меня, будет надежным. Он человек чести, капитан.
— Надеюсь, чести у него побольше, чем у тебя, — резко бросил Форбен.
Корнель стиснул единственный кулак:
— Я не хочу возобновлять эту ссору. Никлаус Ольгерсен одинаково нас обделил, капитан.
— Но ведь ты горишь желанием вновь ее завоевать, признайся честно?
— Мери завоевать нельзя. Ее можно только ждать.
— Ты прав, — согласился Форбен. — Но если тебе взбредет в голову объединиться с этим Корком, чтобы попытать счастья и увлечь ее в сторону от прямого пути…
Корнель усмехнулся:
— Как будто Мери хоть когда-нибудь нуждалась в ком-то, кто помог бы ей выбрать свою судьбу! Нет, капитан, об этом и думать нечего. Да она и сама не знает, чего ей захочется завтра. Поди угадай, куда ее потянет, когда она покончит со своей местью… Только совершенно спятивший человек может попытаться это предсказать.
— И тем не менее, — продолжал гнуть свое Форбен. — Если ты займешься морским разбоем на пару с этим Корком, я убью тебя, Корнель.
— Да я уже все давно понял, капитан. Можно мне уйти? — спросил он, гордо и упрямо глядя на корсара.
Вместо ответа Клод де Форбен повернулся к нему спиной и взялся за перо. Корнель понял, что аудиенция закончена.
Форбен же принялся писать ответ Мери, рассказывать ей о том, как проводит дни Никлаус-младший, что поделывает он сам. О Корнеле, как и всегда, не упомянул, а с Корком посоветовал быть как можно осторожнее. Закончил он свое послание заверениями в том, что скучает, что ему очень недостает Мери и что он будет счастлив, как только это станет возможным, снова ее увидеть и заключить в объятия.
Мери наблюдала за монастырем Пресвятой Девы Марии, как прежде наблюдала за окрестностями особняка «Саламандра». Убедившись, что Клемент Корк сказал ей правду, она стянула с первого же подвернувшегося окна сохнувшие на веревке юбку и кофточку и быстро переоделась в темном закоулке.
По стене в этом месте шла глубокая трещина. Достаточно длинная для того, чтобы в нее можно было засунуть шпагу. Достаточно широкая для того, чтобы можно было спрятать в ней одежду и пистолет. Мери незаметно все это туда затолкала, потом заделала пролом землей, размешанной с водой из лагуны. Чтобы его заметить, надо было очень пристально вглядываться. Вокруг никого не было, если не считать прачки, колотившей белье немного ниже по течению канала. Мери поспешила удалиться. Внезапно она почувствовала себя совершенно голой и беззащитной, как никогда. Она оставила при себе только кинжал Никлауса и свой собственный, засунув оба за подвязки.
Мать-настоятельница монастыря Пресвятой Девы Марии приняла ее с такой сердечностью, какой и следовало ожидать в обители с таким названием. Она заботливо осушила слезы Мери, погладила ее по волосам, с которых давным-давно сошла темная краска, сочла, что у них достаточно редкий цвет для того, чтобы привлечь внимание посетителей, и согласилась на то, чтобы Мери телом и душой преданно служила их общине, взамен получив более чем заслуженный ею приют. Так на свет появилась Мария Контини.
Ей дали белое камлотовое платье, достаточно короткое для того, чтобы виднелись щиколотки, подогнали его по фигуре так, чтобы подчеркнуть талию, и дополнили наряд черной ленточкой, чудесно оттенявшей белизну открытой груди. Для того чтобы петь на клиросе, ей выдали еще длинную белую накидку из тонкой шерсти. Другие монашки — по большей части оставившие свое ремесло шлюхи — приняли ее радушно и в первые же дни принялись наперебой рассказывать, каким образом монастырь приобрел свою столь удивительную славу. Он был основан в XIII веке и с тех пор то и дело впадал в немилость. Впервые это случилось в 1295 году, когда оттуда были изгнаны распутные монахи, которые без зазрения совести и с самыми бесчестными намерениями сожительствовали с сестрами-августинками; та же история повторилась в 1449 году. Затем, в 1574-м, трое дворян и один священник соблазнили десять монашек. А потом, в 1580-м и 1596-м… Список оказался длинным, он заполнял собой целую книгу, которая хранилась в кабинете матери-настоятельницы и которую мог изучить любой дворянин, проявивший щедрость по отношению к обители. Вскоре Мери своими глазами увидела все то, что могла себе представить по рассказам Корка.
Что ни день — приемную заполняли аристократы. Развалившись в удобных креслах, гости беседовали с послушницами на самые разные темы, по большей части — о любви, и свободы этих разговоров ничто не стесняло: между разделявшими знатных господ и девушек прутьями решетки беспрепятственно проникали и светские сплетни, и злословие, и любовные записки. Все здесь было игрой и все служило предлогом для распутства. Сегодня после обеда звали музыкантов и устраивали танцы, завтра закатывали пир, а там затевали концерт или разыгрывали фарс… Одним словом, тот, кто однажды входил в ворота монастыря, покидая его, не мог не испытывать желания туда вернуться, и не только вернуться, но и привести с собой друга или делового партнера.
Роль послушниц состояла в том, чтобы распалить патрициев, в особенности тех, кто мог наилучшим образом обогатить монастырь. Мери интересовал лишь один-единственный из них. Тот самый маркиз де Балетти, обладавший — она с первого взгляда это увидела — удивительным обаянием, притягательной силой и сеявший неописуемое волнение в рядах ее подруг: все как одна надеялись заслужить его благосклонность.
Казалось, он приходил в монастырь только для того, чтобы улаживать здесь свои дела. Его неизменно и неотступно, словно тень, сопровождал некий Больдони. Как ни старалась Мери сблизиться с маркизом, она слышала от него лишь ничего не значащие любезности — и в то же время многие посетители монастыря настойчиво за ней ухаживали. Так, однообразно и довольно скучно, хотя и красочно, прошли три месяца. Так продолжалось до того дня, когда ее призвала к себе мать-настоятельница.