От Мюльбаха – прямиком по компасу в Санкт-Йоханн. Очень крутой подъем через лес, тут даже олени уже не ходят. На первом привале взял иголку и спустил жидкость из мозолей на ступнях. Я осознал, что мне нужно все больше храбрости, чтобы оставаться среди людей.
Про хождение пешком: снова и снова, вновь и вновь значение мира выводится из самого малого, из того, чего обычно не замечаешь, и это то вещество, из которого мир создается совершенно по-новому. Тот, кто в пути, к ночи уже не может сосчитать богатства одного-единственного дня. При ходьбе ничего не остается между строк, все происходит в самом непосредственном и яростном настоящем времени: изгороди, пастбища, птицы, еще не умеющие летать, запах только что наколотых дров, изумление диких животных. Сегодня День матери.
Выше Динтена, выходя из леса, неожиданно натолкнулся на опустившегося старика, маленького и согбенного, он рассматривал в подслеповатый бинокль похоронную процессию, поднимавшуюся к церкви. Старик испугался меня и, казалось, стыдился разбитых окон и кое-где обвалившейся кровли. Руки и волосы его выглядели так, словно их не мыли годами. Позади его халабуды кто-то бросил «фольксваген», у которого не было ни мотора, ни дверей, ни колес. Да, сказал он, он живет здесь один, а неужели я пришел через гору по такому глубокому снегу. Он решительно возражал, чтобы я продолжал спуск по чрезвычайно крутому склону, поэтому я пошел по дороге, которая вилась серпантином.
Гросарль – Хюттшлаг. Кажется, Хюттшлаг – это последняя деревня, где я смогу хоть что-то купить в маленьком магазинчике. На ночь остановлюсь в сельской гостинице. Гребень главного альпийского хребта в Тауэрне выглядит высоким-превысоким, он покрыт глубоким снегом. Возьму с собой буханку хлеба и сало.
Понедельник, 12 мая
Хюттшлаг. Утром закупился, вырезал себе крепкую палку, выше меня на длину руки, а потом стал подниматься по склону вдоль ручья. Ландшафт быстро становился все более нетронутым, драматичным. Глубокие сугробы, стайки серн, водопады. Я все время проваливался по бедра в мокрый снег. Сперва я проклинал все на свете, но потом примирился с богом первых альпинистов. Гамаши и палка приобрели ценность, подумал я, которую никто не смог бы измерить. От этого мне стало лучше, как человеку, который перечислил два своих сокровища, которые только у него и есть.
Я шел по человеческому следу примерно двухнедельной давности, но он вскоре тоже исчез. Дальше никто не проходил. Невероятно крутой подъем вдоль многочисленных снежных холмов. Затем я наткнулся на охотничий домик, со всех сторон увешанный предупреждающими надписями, что это частное владение под защитой ловушек-самострелов. Белые куропатки бросились от меня врассыпную. Я их почти не видел, потому что у меня, несмотря на плохую погоду и серое небо, начало слепить глаза от снега. Солнечных очков я с собой по дурости не взял. Глаза воспалились и веки набухли, но пока я еще различал, куда ступаю. Арльшарте, моя цель на гребне, оказалась выше, чем я изначально предполагал, и мне нельзя было пропустить эту впадину, если я не собирался тут погибнуть. Так что я очень-очень долго размышлял над картой и компасом. В последней деревне мне сказали, чтобы я туда не ходил, ни в коем случае. И сообщили мне в предостережение, что в конце войны, как раз в такие же майские дни, много солдат, молодых и сильных мужчин, попытались добраться до родины, Каринтии, и сколько же их погибло здесь, на Арльшарте, в попытке перебраться через главный альпийский хребет – кого-то засыпало лавиной, а кто-то просто пропал навсегда.
Высоко наверху, на впадине, на самых крутых участках я порой проваливался в снег по грудь; это был очень утомительный подъем. Прямо у Арльшарте – короткий, крайне крутой лавинный склон, который я обошел, поднявшись по соседней скале. Неожиданно на юге подо мной открылась долина реки Мальты и мощная плотина на ней. Пятна льда плавали по воде водохранилища. Отель у подпорной стены все еще закрыт, но своими воспаленными, слезящимися глазами я разглядел троих мужчин. А потом увидел, что в сторону юга придется перейти через невероятно крутой лавинный склон и что обхода нет, потому что на скалу рядом с ним не заберешься без снаряжения: стальных кошек, карабинов и веревки. Что делать? Повернуть назад, снова пройти весь путь, больше сотни километров в обход? Я долго размышлял, не торопился. Подошел к лавинному склону и изучил его. Выглядел он нехорошо. Склон издавал странный звук: хрустел и шипел, как змея. Что-то собиралось треснуть, но пока держалось. Не приняв никакого решения, я вдруг понял, что передвигаюсь по склону быстрыми прыжками. Когда я был на середине, раздался хлопок, как будто лопнул очень большой, слабо надутый воздушный шар. В этом звуке было что-то резкое и в то же время приглушенное. Когда я пересек крутой склон, то с замирающим сердцем увидел, что снег прямо под моим следом дал глубокую трещину, примерно в метр шириной, она протянулась через весь склон от края до края. Но лавина не сошла.
На Кёльнбрайнской плотине команда техников работала на подпорной стенке. Они провели здесь уже целую зиму, по-прежнему засыпанные снегом и отрезанные от внешнего мира. Только вертолет время от времени доставлял им продукты, а еще у них был телефон. Они не поверили, что я спустился с ложбины Арльшарте, долго изучали в бинокли мой след на снегу и тихо переговаривались между собой. Похоже, они считали, что я сбежал из тюрьмы. Они хотели знать, зачем я это сделал, зачем спускался там. Я сказал, что вообще-то не собирался об этом рассказывать никому на свете: я путешествую, потому что собираюсь просить руки у своей подруги, и думаю, что путешествовать лучше пешком. В ответ эти люди показали, что они делают внутри подпорной стенки. В бездонных шахтах ее бетонных внутренностей висели маятники, по которым люди считывали деформации стены. Там было множество измерительных станций. У плотин очень сложная внутренняя жизнь.
Один из инженеров диктовал дочери по телефону школьное сочинение о цветении природы в мае, хотя у него самого еще стояла зима. Другой часами занимался на снарядах для бодибилдинга, еще один ухаживал за растениями на гидропонике во всем отеле и заставил цветами весь холл до самого бюро. Я спал на пятом этаже пустого отеля. Мне разрешили выбрать, на каком этаже я хочу ночевать. В конце дня напряженно прислушивался: из долины внизу, казалось, издалека доносится голос кукушки.
Вторник, 13 мая
Ясный, лазурный день. Сегодня попозже, ко второй половине дня, команду сменят, так распорядился случай; будет вертолет. Они пакуют вещи. Кто-то моет на кухне посуду, накопившуюся за много дней. Тому, кого зовут Гиглер Норберт, я помогаю мести полы.
Мне хотели дать в дорогу фонарик, чтобы я мог спуститься дальше по туннелю в долину, но я, не подумав, отказался. По дороге все еще случались лавины и камнепады. Как призрак, я двигался по туннелю, черному как ночь. Без света мне приходилось пробираться на ощупь. Нижний конец самого верхнего туннеля все еще был почти полностью засыпан лавиной, обломки мокрого льда и снега загнало глубоко внутрь. В самом верху, под сводом штольни есть маленькое отверстие, через которое я смогу выбраться на свободу. Дальше мне навстречу в сторону долины пробираются команды спасателей. Первый рабочий, на которого я наткнулся, выползая сверху из туннеля, как раз ел хлеб на своем фрезерном снегоочистителе. Я поздоровался; от удивления он прекратил жевать.
25. Жёны, дети
Я прошел этот путь, потому что собирался просить руки моей второй жены, Кристины. Мы поженились в 1986 году, и даже при том, что мой пеший поход воспламенил меня, этот брак оказался недолговечным. Разговор о моих женах противоречит моему чувству такта, но могу сказать, что все женщины в моей жизни, без исключения, были незаурядны: талантливы, самостоятельны, очень умны, добросердечны. Кристина очень музыкально одарена, родом она из семьи музыкальных педагогов из Каринтии. В пятнадцать лет она уже выступала в Будапеште как пианистка в программе Леонарда Бернстайна для юных музыкантов. Но в восемнадцать она перестала играть из-за тяжелого воспаления суставов рук. В политическом отношении она была очень левой и много писала для журналов. Нашего сына Саймона она назвала в честь Симона Визенталя[38], на которого она недолго работала.
Трудностью этого брака стало то, чего мы некоторое время не хотели понимать: из-за меня она никогда не могла до конца осуществить свои желания, собственные проекты. Она отклонила предложение Австрийского радио отправиться корреспондентом в Южную Африку, потому что я не мог и не хотел поехать вместе с ней. Она принимала участие во многих моих фильмах, но не в качестве сопровождающей меня жены, а как сотрудница. На «Гашербруме» она занималась звуком, в «Пастухах солнца» снимала фото для прессы, на фильмах «Там, где мечтают зеленые муравьи» и «Кобра Верде» участвовала в продюсировании, а во время постановки «Лоэнгрина» в Байройте помогала мне, потому что я оперный режиссер, так и не научившийся читать ноты. Как мать она была львицей. Когда соученики стали издеваться над Саймоном во французской школе, в лицее, и он наконец рассказал ей об этой ужасной травле, она просто забрала его из школы, не записав прежде в другую. Это против правил, но она была непреклонна. Саймон несколько недель частным образом занимался английским, ему хотелось поступить в Международную школу в Вене. Он так быстро учился, что был принят, а за полгода перескочил через все ступени и оказался в классе «носителей языка». Тем, что мои дети так удались, они обязаны не мне, а своим матерям.
С Мартье, своей первой женой, я познакомился на корабле по дороге в США. Она тоже была музыкальна, играла на клавесине и все еще поет в разных хорах, в основном духовную музыку Баха, но по-настоящему одарена она в литературе. Родом Мартье из семьи учителей, выросла в Дитмаршене, что на самом севере Германии, с четырьмя сестрами, в чисто женском хозяйстве. Когда она закончила учебу во Фрайбурге, мы поженились. Она участвовала почти во всех моих фильмах, включая «Признаки жизни» и «И карлики начинали с малого». На съемках «Агирре» взяла на себя самую неблагодарную задачу: распоряжаться финансами, которых вечно не хватало, на съемочной площадке в джунглях. Я никогда, ни единого раза не слышал, чтобы она на это пожаловалась. Она была для меня бóльшим защитником, хотя, согласно представлениям того времени, все должно было быть наоборот. В «Носферату» она появляется на экране в небольшой роли сестры Джонатана Харкера, которого играл Бруно Ганц. Нашему сыну мы дали имена Рудольф, Эймос и Ахмед. Я уже рассказывал, как это было (Рудольф – в честь моего деда, Эймос – в честь Эймоса Фогеля, Ахмед – в честь последнего живого участника раскопок на острове Кос). Сын делает документальные фильмы и вот недавно снял игровой, пишет тоже не без успеха. Его дочь Александра – до сих пор моя единственная внучка. Мартье подружилась с Лотте Айснер, с которой я всегда держался довольно формально. Но они были друг с другом на «ты». Лотте написала мемуары «У меня была прекрасная родина»: книга основана на магнитофонной записи ее рассказов, но именно Мартье расшифровала пленки и составила саму книгу. Она не хотела, чтобы на обложке было ее имя, и она указана как соавтор только внутри издания. Мартье глубоко понимает чувства других людей, и ее увлекает все незаурядное. Как-то раз мы вместе смотрели «Золотую лихорадку» Чарли Чаплина, и в сцене, где его избушка начинает скользить по склону и останавливается, раскачиваясь над пропастью, она так хохотала, что резко наклонилась вперед. В кинотеатре были очень старые кресла, с деревянными спинками. Она ударилась лицом о спинку кресла, стоявшего впереди, и выбила себе два верхних резца. Я совершал много ошибок. В 1977 году я, недолго думая, решил полететь на Карибы снимать «Ла-Суфриер», фильм про вулкан, который был готов вот-вот взорваться, и заглянул домой всего на несколько минут, чтобы взять паспорт. А дома был наш малыш, и было непонятно, вернусь ли я живым после этого фильма. Я упомянул об этом, потому что такие вещи не помогают браку. Но мы и без этого как-то незаметно двигались в разных направлениях, все больше отдаляясь друг от друга.
С Эвой Маттес у меня есть дочь, Ханна-Мария. Марией ее захотела назвать Эва в честь ее героини в моем фильме «Войцек» – за эту роль в 1979 году в Каннах Эва получила награду как лучшая актриса. Несправедливо, что Клаус Кински не получил приз за лучшую мужскую роль, но Эва тогда очень благородно повела себя с ним, да и он обходился с ней очень аристократично. Вообще-то я всегда старался избегать тесных связей со своими актрисами, но в случае с Эвой все произошло стремительно, когда в 1975 году мы вместе работали над «Строшеком». Некоторые вещи разумеются сами собой, но они гораздо более понятны, если их высказать. Эва, без сомнения, самая выдающаяся актриса своего поколения в немецком кино и театре. Были хорошие и очень хорошие актрисы, но ни одна не обладала столь же естественным обаянием. Все остальные задним числом оказывались в русле определенного тренда, соответствовали вкусу времени. Эва Маттес вне этого. Она настолько была погружена в водоворот своих профессиональных занятий, а я – в свой, что было ясно: мы не будем, не сможем жить вместе. Наша дочь Ханна занимается визуальным искусством, она изобретает пространства и вживается в них. Завершает этот процесс фотография, но фотографом я бы ее не назвал. В последнее время она обратилась к текстам. Мне очень любопытно, в какую сторону она движется. Она так же глубоко добросердечна, как ее мать, а голос и смех так ошеломляюще похожи на материнские, что я не раз называл ее по телефону Эвой.
С моей женой Леной я живу уже больше двадцати пяти лет, а познакомился я с ней в ресторане в заливе Сан-Франциско,
Интересна история создания ресторана