23. Рюкзак Чатвина

Во время подготовки к съемкам «Зеленых муравьев» в Австралии я прочел в газете, что Брюс Чатвин представит в Сиднее свою новую книгу «На черной горе». Я знал его выдающийся травелог «В Патагонии» и роман «Вице-король Уиды» – о бразильском бандите, который со временем стал крупнейшим работорговцем своего времени в Западной Африке и вице-королем Дагомеи. Практически для всех своих фильмов я сам писал сценарий, а теперь все чаще задумывался, что именно этот роман мог бы лечь в основу художественного кино. И именно после прочтения той газетной заметки все и сложилось. Я позвонил в издательство в Сиднее. Нет, встретиться с Чатвином нельзя, он только что углубился во внутреннюю Австралию, Outback, чтобы собрать материал для новой книги. Я оставил свой телефонный номер в Мельбурне, где был мой съемочный штаб, и попросил известить меня, как только автор объявится. Через неделю мне позвонили: если я в течение ближайших шестидесяти минут позвоню в аэропорт Аделаиды, то, возможно, смогу его застать. К моему удивлению, Чатвин сразу понял, кто я такой, – он видел несколько моих фильмов, и, к еще большему моему удивлению, у него с собой в рюкзаке была моя книга о пешем походе к Лотте Айснер, «О хождении во льдах». Он возвращался в Сидней и собирался оттуда полететь назад, в Англию. Я спросил его, не может ли он заглянуть в Мельбурн и перенести отлет. Он ответил, не задумываясь: «Во второй половине дня могу быть в Мельбурне». Я не знал, как он выглядит, как я смогу его узнать, а он описал себя очень просто: «Я высокого роста, блондин и выгляжу как школьник. У меня кожаный рюкзак». Когда мы с режиссером Полом Коксом, у которого я гостил, встречали его в аэропорту, я узнал Чатвина в людской толпе за сотню метров. Безо всяких предисловий уже на выходе из аэропорта он принялся рассказывать одну историю за другой, и так начался сорокавосьмичасовой марафон, когда мы, как заведенные, наперебой потчевали друг друга рассказами. На самом деле мне было трудно вставить хотя бы слово, потому что он был как говорящий водопад. Но все же думаю, что в этом отношении я был для него довольно уникальным собеседником, нас уносило все дальше друг от друга, и две трети времени говорил он, словно пьянея от говорения, а треть – я. Разумеется, мы делали перерывы на сон и на еду. В доме Пола Кокса ему отдали мою кровать, а я перебрался на кушетку. С тех пор я узнал, что он и в других случаях, приезжая в гости, заводил рассказ, едва выбравшись из машины, входил в дом, продолжая свою повесть, и кивком головы приветствовал хозяев. Его сразу же окружали присутствующие и принимались слушать. Начало наших отношений я никогда не забуду.

Так как я был погружен в работу над новым фильмом, мы договорились, что я займусь его историей о работорговце Франсишку Мануэле да Силве, как только представится возможность и решится вопрос с финансированием. На всякий случай я сказал еще, чтобы он дал мне знать, если кто-то другой захочет приобрести права на его книгу. Мы смогли вот так запросто, без всяких посредников, встретиться друг с другом, наверное, еще и потому, что оба имели опыт пеших путешествий. Точнее сказать, мы оба были не бэкпекерами, не туристами с рюкзаками, в которых лежат палатка, спальник и посуда, то есть, по сути, такие путешественники несут за плечами весь свой дом, – мы с Чатвином ходили на большие расстояния почти без багажа. Мир открывается тому, кто идет пешком. Кроме того, Брюсу удалось глубоко вникнуть в кочевые культуры, и он считал, что все проблемы человечества связаны с отказом от кочевой жизни. Только с переходом к оседлости стали развиваться поселения, города, монокультуры и науки, начался чудовищный прирост населения – все эти вещи, которые не слишком-то помогают человечеству выжить. Само собой разумеется, что мы не можем повернуть колесо времени вспять. Брюсу нравились десять моих заповедей, мой каталог грехов современной цивилизации: в том числе в нем значилось выведение первой одомашненной свиньи, которое нельзя приравнивать к выведению первой домашней собаки – ведь та была спутницей на охоте; а кроме того, в этом списке упоминалось и первое восхождение на гору только ради самого восхождения. Петрарка был первым из известных нам, кто поднялся на гору без всякой конкретной цели, а из письма на латыни, которое он написал об этом восхождении, можно сделать вывод, что он ощутил трепет, словно совершил что-то неслыханное и чуть ли не запретное. Ни один горный народ – ни швейцарцы, ни шерпы, ни балти – никогда и не думал карабкаться на гору без всякой цели.

Вероятно, я единственный, с кем Брюс мог разделить общее понимание сакральности ходьбы. Мое пешее путешествие из Мюнхена в Париж к тяжело больной Лотте Айснер в 1974 году тоже было чем-то вроде ритуала, чтобы отвратить от нее смерть. В то время Айснер даже не знала, что я двадцать один день шел к ней по снегу. Когда я дошел, она каким-то чудом внезапно почти выздоровела, так что ее отпустили из больницы. Мой пеший марш был чем-то средним между заклинанием и паломничеством. Но восемь лет спустя, когда ей было уже лет этак восемьдесят восемь, она сама позвала меня в Париж. Она почти ослепла, едва могла ходить и сказала мне: «Вернер, я уже насытилась жизнью. Не мог бы ты снять заклинание, которое не дает мне умереть?» Она сказала это словно бы в шутку, но я чувствовал, что на самом деле она не шутит. Я ответил так же запросто, что теперь чары сняты. Прошло чуть больше недели, и она умерла.

То, как ходили я и Брюс, вынуждало нас искать пристанища, заводить разговоры с людьми – мы были беззащитны, так что все это было необходимо. Я не припомню, чтобы мне или ему где-то указали на дверь, потому что еще жив глубокий, почти священный рефлекс гостеприимства, и нам только кажется, что в нашей цивилизации он утрачен. Но в моей жизни часто случались ситуации, когда нельзя было дойти до деревни, крестьянского двора или найти крышу над головой. Я спал в открытом поле, в сараях и под мостами, а если шел дождь или было очень холодно, для меня никогда не представляло сложности залезть в какую-нибудь встреченную по пути охотничью хижину или одиноко стоящий летний дом. Я часто вскрывал запертые дома, не причинив вреда и ничего не сломав, потому что у меня всегда с собой мой «хирургический набор» из двух стальных пружинок, которыми я открываю даже вполне надежные замки. Обычно я оставляю записку с благодарностью хозяевам или решаю до конца кроссворд, оставленный на кухонном столе. Я обеспокоен тем, что происходит в киношколах по всему миру, поэтому я основал Rogue Film School – прямо противоположный по духу проект, школу кинопартизан, в которой я в действительности учу только двум вещам: как подделывать документы и как взламывать замки. Вся остальная программа моей школы – это инструкции, как обойти существующую систему и делать фильмы самому.

Однажды мне пришло письмо от Брюса, что Дэвид Боуи интересуется правами на его роман «Вице-король Уиды». По всей видимости, сам Боуи и собирался сыграть главную роль. Я позвонил Брюсу и сказал: «Помилуй бог, Боуи совсем не тот, кто нужен для этой роли, он для нее слишком андрогинен». Брюс был того же мнения, так что я наскреб денег и купил права на экранизацию. Бандита должен был играть Кински. Брюс был под большим впечатлением от Кински, которого уже видел на экране. Я назвал фильм «Кобра Верде», и он стал нашей последней, пятой совместной работой с Клаусом. Кински то время был похож на демона, который сошел с ума. Внутренне он был погружен уже в другой фильм, свой собственный фильм о Паганини. Разумеется, он назвал его не просто «Паганини», а «Кински Паганини». Годами он уговаривал меня стать режиссером на этом его проекте, но его сценарий на целых шестьсот страниц был, как это называется в нашем деле, beyond repair, то есть ремонту не подлежал. С самого начала съемок в Гане он так затерроризировал моего оператора, что ситуация стала невыносимой. Кински в ультимативной форме требовал уволить Томаса Мауха, хотя еще со времен «Агирре» знал, что перед ним мастер мирового уровня. Съемки могли вот-вот остановиться, но Маух понял, что я не в состоянии его поддержать, и ушел с фильма. Иногда в глубине души я чувствую, что я его предал. Мне хотелось бы, чтобы у меня хватило твердости постоять за Мауха, но тогда бы не было никакого фильма, а главное, нельзя было бы возместить ущерб другим сотрудникам.

Работа над фильмами нередко несет с собой разрушения. Если прорубить просеку в истории кино, вы увидите, что земля в этом лесу усеяна телами. К счастью, Томас Маух сумел это пережить. Он снимал свои фильмы и был оператором во многих проектах других режиссеров. После я никогда больше не работал с Кински, но для этого были и другие причины. В пяти художественных фильмах я вызвал в нем к жизни пять совершенно разных характеров, а после открывать было уже нечего. В защиту Кински я должен сказать, что он мог быть и чрезвычайно щедрым, и готовым помочь. У нас были времена глубоко прочувствованного товарищества. Свидетельство тому – фильм «Мой лучший враг». С партнершами перед камерой Кински бывал очень обходителен и любезен, особенно это было заметно на съемках с Клаудией Кардинале и Эвой Маттес. Дело в том, что он понимал дар и обаяние обеих актрис. Но наша совместная работа порой заводила нас в такие области, где мы становились опасны друг для друга. Мы поочередно планировали убить друг дружку, но это были скорее гротескные жесты, не более чем пантомима. Однажды ночью я вскарабкался по отвесному склону к его дому на севере Сан-Франциско в окружении секвой – нормальная дорога туда была с другой стороны, – чтобы напасть на Кински, но я не был до конца уверен в своем намерении, и когда его овчарка облаяла меня, с радостью ретировался, решив, что это достаточный повод.