18. NASA. Мексика

Я нашел работу у продюсера с телестанции WQED в Питтсбурге. Звали его Мэтт (от полного имени Маттиас) фон Браухич, он был родственником бывшего фельдмаршала и главнокомандующего немецкими войсками, который с 1941 года впал в немилость у Гитлера. Я умолчал о том, что у меня нет разрешения на работу. Фон Браухич работал по заказу NASA сразу над несколькими документальными фильмами о разных видах двигателей для ракет будущего. Я никогда этому не учился, у меня не было никаких рекомендаций, но фон Браухич, казалось, с самого начала был убежден в моих способностях. Этот прагматичный оптимизм я и сегодня очень ценю в США. Мой фильм предполагалось посвятить плазменным двигателям, которые разрабатывали главным образом в Кливленде, штат Огайо. Упрощая, можно сказать, что в качестве двигателя там используется сверхгорячая плазма, которая сразу же расплавила бы любую оболочку из твердых материалов, поэтому проводились эксперименты по созданию нематериальных оболочек из сверхсильных магнитных полей. В Кливленде находился самый мощный на тот момент магнит на Земле. Совсем рядом располагался исследовательский ядерный реактор. Смутно припоминаю коридоры с открытыми дверями в комнаты, где работали математики. Однажды я наблюдал за группой молодых мужчин – они просто размышляли. В конце концов один из них встал и нарисовал мелом точку на темно-зеленой доске, а потом прочертил к ней стрелку, указывающую на точку. Затем снова воцарилось молчание. Я сдружился с научным руководителем института, на которого работали сотни человек. Ему было всего двадцать шесть. Кроме того, я купил себе проржавелый «Фольксваген», который бабуля окрестила «дуршлаген». Мое имя ей тоже никак не давалось. Она называла меня то «Винер», то «Урбан» или «Орфан»[23]. Девочки-двойняшки с любовью звали меня «Орфан-Сирота». Из Питтсбурга я не раз ездил в Кливленд на своем громыхающем «дуршлагене». До сих пор отчетливо помню одно необычное происшествие. В зале стояла вакуумная камера, сделанная из чрезвычайно твердой стали, настолько большая, что в ней могли проводить эксперименты сразу несколько техников. Вакуум был настолько мощный, что, попади туда человек, он бы просто испарился. Камера закрывалась с помощью мощной стальной двери, очень медленно подъезжавшей к ней по рельсам на электроприводе. Внутри располагались объекты для опытов. Дверь беззвучно закрылась, потом прозвучал отвратительно звенящий сигнал тревоги, означающий, что опыт можно начинать. И тут из камеры вдруг раздались крики и бешеный стук по стальным стенам. Там забыли техника, а он и не заметил, что камеру уже закрыли. Вдобавок он понятия не имел, что снаружи стук слышно очень хорошо. Прошло несколько минут, прежде чем дверь снова – чрезвычайно медленно – отъехала в сторону. Человек внутри камеры побелел от ужаса, он был в тяжелом шоке. Никто не знал, что делать в таких случаях. И тогда очень молодой человек, высокий, сильный и спокойный, единственный черный среди собравшихся там примерно двадцати исследователей, шагнул вперед и крепко обнял спасенного за шею, просто обнял – и все. Он подержал его в объятиях некоторое время, и тут застывший от шока человек расхохотался и все присутствующие тоже стали гоготать. Но в результате этого происшествия зал немедленно закрыли, началось расследование, которое, в свою очередь, привело к тому, что несколько дней спустя была проведена тщательная проверка безопасности. На этом для меня закончились и проект, и мое пребывание в США.

Этот эпизод с моим участием в работе над фильмом позже стал обрастать все более невероятными слухами. Я будто бы снимал фильмы для NASA, или, больше того, работал исследователем NASA, или даже отказался от карьеры ученого и космонавта в пользу кино. Все эти выдумки звучат очень здорово и нисколько меня не смущают. Мне это не мешает, потому что я знаю, кто я такой. Или, лучше сказать, иногда память формирует себя сама, обретает независимость, принимает новые обличья, словно бы окутывая мягкой пеленой того, кто шагает вперед во сне. В моем фильме про интернет 2017 года «О интернет! Грезы цифрового мира» я задаю разным исследователям свой основной вопрос, который называю «вопросом фон Клаузевица». Военный теоретик Карл фон Клаузевиц в книге «О войне» изрек знаменитую фразу: иногда война мечтает сама о себе. В подражание этой прославленной цитате я задавал вопрос: не мечтает ли сам о себе и интернет? С тех пор некоторые знатоки фон Клаузевица заявили, что тот никогда такого не писал и такого афоризма нет даже в его письмах. И вот теперь я спрашиваю себя: то ли я чего-то не понял при чтении, то ли придумал эту мнимую цитату очень давно, постоянно убеждал себя в том, что это было сказано Клаузевицем, и в конце концов в это поверил.

Примерно дней через десять после происшествия с вакуумной камерой меня вызвали в иммиграционную службу. Я должен был немедленно явиться туда со своим загранпаспортом. Я понимал, что это значит. Поскольку я нарушил визовые правила, меня бы выслали из США, но не куда-нибудь через ближайшую границу, нет, меня отправили бы в Германию. Я купил себе в Питтсбурге испанский словарь и просто уехал. Расставаться с Франклинами было больно, но мы знали, что когда-нибудь да увидимся. Почти не останавливаясь, я добрался до Техаса и пересек границу около Ларедо. На ничейной территории на мосту через Рио-Гранде в моем «Фольксвагене» с воем заскрежетало в коробке передач – так, словно США не хотели отпускать меня, а Мексика еще не была готова принять. На ремонт я толкал машину на юг, в Мексику. Оттуда я через два дня поехал дальше и отдался на волю случая. Сначала я сделал остановку в Гуанахуато, потому что мог работать там на charreadas, мексиканском бое быков, но закончилось все уже через две недели из-за одного непредвиденного происшествия. В США на родео быка и наездника выпускают из тесного загончика, в Мексике же трое charros ловят быка с помощью лассо и валят на землю. Потом грудь ему обвязывают веревкой, и как только он оказывается крепко связан, его отпускают. Он сразу вскакивает на ноги и взлетает в воздух, и за две секунды, которые ощущаются, как будто ты находишься в переворачивающемся на большой скорости автомобиле, человек с моими умениями летит на землю. Каждый раз мне приходилось очень больно, но публика любила недотепу из «Алемании». Мой последний бык, вернее, мой последний молодой бычок – а я отваживался садиться только на молодых бычков – тоже вскочил было на ноги, но потом произошло нечто неожиданное. Он вдруг остановился и повернул ко мне голову. К восторгу зрителей я пришпорил его и закричал: «Atrévete, vaca!» – «Смелее, корова!» На этот раз бык отреагировал уже не спокойно, а коварно. Он прямиком помчался к каменному ограждению арены и протащил меня вдоль него, при этом моя больная нога оказалась аккурат между быком и каменной стеной. Правда, из предосторожности я привязал в качестве шины к голени и лодыжке пару деревянных школьных линеек, но на этом веселью пришел конец.

Чтобы продержаться на плаву, мне нужен был другой источник доходов. Для некоторых богатых rancheros, зажиточных мексиканских крестьян, связанных с charreadas, я возил через американскую границу стереоустановки, а также промышлял и телевизорами, потому что при провозе через мексиканскую таможню они облагались высоким налогом. Мне удавалось это делать, на перегоне через границу из Рейносы в Мак-Аллен была одна лазейка. Рано утром поденные рабочие ехали в техасский Мак-Аллен, а вечером возвращались домой в Мексику. На границе на многополосной дороге для них было три отдельных полосы, их машины узнавали по специальным наклейкам уже издалека. Такие наклейки мексиканцы получали после тщательных бюрократических проверок у властей США. Обходными путями я раздобыл себе мексиканские номера и такую наклейку. Моя колымага имела для этой цели самый подходящий вид. Рано утром пограничники США просто махали мне, чтобы я проезжал вместе с несколькими тысячами других машин по специальным полосам. Сегодня это и представить невозможно, но тогда, в 1965 году, почти не было наркоторговли и войн между бандами. Те, кто хотел попасть в США нелегально, просто переплывали Рио-Гранде и выходили на другом берегу – их называли mojado, мокрые. Для меня было важно лишь преодолеть небольшое расстояние до пограничного техасского города Мак-Аллена, не привлекая внимания к заштампованной визе в паспорте. На обратном пути мексиканцы пропускали безо всякого паспортного контроля. В редких случаях я привозил в Мексику кольты – это было скорее парадное оружие, рукоятки у них были красиво декорированы перламутром, что имело огромное значение. Богатые ранчерос хвастали ими – стволы должны были быть как можно длиннее, настоящий мачо не мог носить на бедре коротышку. Недавно я натолкнулся на письмо брату Луки, в котором описываю револьвер с таким длинным дулом, что рукоятку приходилось совать под мышку, а дуло, достававшее мне точно до пояса, приматывать к груди клейкой лентой так плотно, что я едва мог вздохнуть. Я спрятал его на себе, потому что так мне казалось безопаснее. Оружие в машине могли найти, а вот просто ощупывать гринго мексиканский таможенник никогда бы не стал, разве что того поймали бы при попытке бегства. Но эти промыслы вскоре закончились. Один ранчеро захотел себе кольт из стерлингового серебра, да еще и серебряную пулю к нему. Такого в Мак-Аллене не нашлось, пришлось заказывать дорогую игрушку специально. К тому же я был вынужден вложить в это собственные средства. Я продал все, что у меня было, и решил рискнуть. Но только вот ранчеро отказался купить у меня привезенный для него серебряный кольт, потому что к нему не было серебряной пули. Само оружие было в полной боеготовности, но патронов из серебра просто не существовало, во время ускорения в стволе они бы деформировались и дуло могло бы лопнуть. Прошло целых три недели, прежде чем этот человек, уже из одной лишь жалости, купил у меня чертов кольт. Так что я на своей шкуре изведал все то, что бедные мексиканские пастухи и батраки чувствуют каждый день.

Я перебрался в Сан-Мигель-де-Альенде, очаровательный колониальный городок, который теперь и не узнать. Как раз в это время там появился передовой отряд художников, и созданная ими атмосфера затем долгими десятилетиями притягивала толпы американцев, столь же невменяемых, сколь и богатых, надеявшихся раскрыть там свое творческое начало. Сейчас я бы уже не рад был там оказаться. Но, живя в Сан-Мигеле, я узнал о мумиях из Гуанахуато, которые в то время еще стояли длинными рядами, прислоненные к стене. Мой фильм «Носферату», снятый двенадцать лет спустя, начинается с длинной секвенции с этими мумиями, которые раззявили рты, будто кричат от ужаса. Когда я вернулся туда снимать кино, мумии уже были выставлены в стеклянных шкафах, как это принято в музеях. Только по ночам, тайно, нам разрешалось доставать их из заточения и снова прислонять к стене. Я никогда не забуду, какими легкими они были – как бумага, потому что из этих тел ушли все жидкости. Для меня начало «Носферату» нисколько не символично, ну разве что самую малость. Я познакомился с мумиями, и они крепко застряли в моем воображении.

Все это время мой проект «Признаки жизни» продвигался вперед. Моя мать в Мюнхене неустанно подавала за меня заявки в организации, оказывающие поддержку кино, и при этом рассылала копии моих первых фильмов для просмотра. Я понимал, что скоро придется снова ехать домой. А потом я еще и заболел на юге Мексики, на границе с Гватемалой. Позже выяснилось, что я подхватил гепатит, но тогда я этого еще не знал. Мне не дали визу в Гватемалу, но мной овладела безумная идея, что я должен помочь организовать независимое государство майя в департаменте Эль-Петен. До меня дошли слухи о таких попытках. Я еще помню асфальтированную дорогу в джунглях, где то и дело попадались перееханные кем-то змеи, прозрачные ручьи и большие камни, на которых женщины стирали белье. Границей была река Сучьяте, через которую вел мост Талисман. Мне хотелось хотя бы ненадолго попасть в Гватемалу. Я нашел подходящее место метрах в двухстах от пограничного перехода вверх по реке. Положив найденный мной старый резиновый мяч в сетку-авоську, чтобы было легче держаться на воде, я осторожно поплыл со своими вещами на голове. Но вдруг почувствовал, что что-то идет не так. И тут же прекратил движение, а потом вдруг заметил, что точно напротив меня на другом берегу нерешительно топчутся два очень молодых солдата с ружьями. Они вышли из джунглей и смущенно ухмылялись. Я осторожно помахал им рукой в знак приветствия и очень медленно поплыл обратно.

Вообще-то в глубине души я был рад, что из моего плана перейти границу ничего не вышло. К тому же мне стало ясно, что у меня какие-то проблемы со здоровьем. Чувствовал я себя паршиво, у меня подскочила температура. Почти без остановок я снова добрался до Техаса, на этот раз даже без фальшивых номеров и наклейки на лобовом стекле. Тогда еще не было электронной обработки данных, и я надеялся, что смогу со своей визой снова въехать в страну как студент по обмену. Что я делал в Мексике? Я заявил, что это был короткий визит по учебе, и меня в самом деле пропустили. С этого момента все происходило как в лихорадочном сне. Я ехал и ехал день и ночь, в короткие паузы клал мокрую от пота голову на соседнее сиденье и засыпал на пару часов. Помню одну деревню в индейской резервации, в округе Чероки в Северной Каролине. Там я заправился и съел гамбургер, который подала мне индейская женщина. На ней было платье, похожее на те, что носят на масленичных шествиях на юге Германии. Не хочу ли я взглянуть на танцующих кур, вот там, сразу через дорогу? У меня перед глазами уже танцевало все: моя тарелка, припаркованная машина, даже чаевые на стойке. Разумеется, я хотел увидеть куриные пляски, прежде чем ехать дальше на север на своем «дуршлагене». Годы спустя я вернулся в это место, и танцующие куры в моем фильме «Строшек» (1976) – наверное, самое безумное из всего, что я поместил на экран. Когда я сегодня смотрю финальную сцену этого фильма, то вижу этих кур словно сквозь гнетущую пелену, сквозь горячку, которая охватила меня в моем отчаянном путешествии. Я кое-как доехал до Питтсбурга, и Франклины тут же отвезли меня в больницу. Через две недели пребывания там клан Франклинов снова забрал меня, полного сил, и уже день или два спустя я улетел в Германию.

19. Pura vida

Я смирился с тем, что со своей правой ногой уже не могу прыгать. Это глупое, необдуманное несчастье я навлек на себя сам, выскочив из окна. Но, как сказал мне в Мексике, на арене, один человек, большой мастер бросать лассо, это часть жизни, pura vida. Его звали Эвклид. Он просто пожал мне руку, когда меня в первый раз сбросил бычок: изо рта у меня пошла кровь, потому что я едва не откусил себе язык, ударившись оземь. Рукопожатие у него было как стальные тиски. Он имел в виду не какую-то там «чистоту» жизни, как в старину у святых, а простую, грубую, неистовую, мощную жизнь, жизнь как подлинность. В моем фильме «Кобра Верде» (1987) я позже назвал в его честь юного инвалида двенадцати лет, управляющего гостиницей, – это единственный персонаж в картине, который не боится бандита по кличке Зеленая Кобра, роль которого сыграл Кински. У этого мальчика дефект речи, и он, запинаясь, но с гордостью, выговаривает свое имя: Эвклид Алвес да Силва Пернамбукано Вандерлей.

Поскольку толчковая нога у меня левая, я все-таки мог продолжить играть в футбол в Германии. Брат Тиль привел меня в спортивный клуб «Мюнхен Шварц-Гельб»[24], и там я играл либо вратарем, либо форвардом. Членами клуба были таксисты, подмастерья пекарей, служащие, и я любил их всех. Черно-желтые не играли ни в одной официальной лиге, но для пятой мы, похоже, сгодились бы. Мой брат как вратарь был талантливее, чем я. На него в четырнадцать лет обратил внимание скаут «Мюнхена 1860» – тогда этот клуб был главным в Мюнхене, еще до эпохи «Баварии», однако наша мать отговорила его от карьеры профессионального спортсмена. «Черно-желтых» основал кондитер Зепп Мосмайр. Я никогда не встречал человека столь же добродушного и участливого. Зепп всегда излучал теплоту, обожал оперу и к тому же был прирожденным лидером. Ради него мы все были готовы расшибиться в лепешку. Но и его жизнь очень омрачал один страшный случай. В детстве в Южном Тироле он и его товарищи играли на железнодорожной насыпи и забрались на электрическую опору, и один из них схватился за высоковольтный провод. Мальчишку так и трясло на этом проводе целых несколько минут, и в конце концов от него повалил густой дым. Зепп описывал звук, с которым совершенно обуглившееся тело стукнулось о землю – как будто мешок с угольными брикетами ударился о рельсы. Жена Зеппа, «Мозиха», умерла от рака после долгих страданий, а потом эта же судьба постигла и его самого. Я встретился с ним незадолго до его смерти, и когда он ушел, у меня в сердце навсегда осталась дыра.

Я сменил ворота на игру в поле. На кинофестивале в Каннах (мне кажется, это было в 1973 году, когда там показывали «Агирре» (в секции «Двухнедельник режиссеров» – в главную программу фильм не взяли) на стадионе проводили матч «Актеры против режиссеров», и я был вратарем. Большинство режиссеров были совсем неспортивными, некоторые – жирными и едва могли бегать, зато актеры по большей части держали форму. На самом деле мы были безнадежно слабее, но я справлялся со всеми ударами по моим воротам. Тогда актеры изменили тактику. Они позволяли режиссерам спокойно заходить на их половину, а сами били по мячу, посылая его далеко, к моим одиноким воротам, где внезапно возникали передо мной вдвоем или втроем. Среди них был Максимилиан Шелл, игравший прежде в любительской сборной Швейцарии. Я увидел, как он несется за длинным пасом и уже выходит один на один. Далеко за штрафной я первым достал мяч и за долю секунды отправил его подальше от Шелла, но он врезался в меня на полном ходу. Он мог бы увернуться, но даже в такой любительской встрече, как эта, он пошел в стык, так как был очень честолюбив. У меня замелькало перед глазами. Локоть у меня вывернулся, и теперь он сгибался вперед, а не назад. Потом я еще целый год заново разрабатывал руку. Но благодаря этому столкновению мы с Шеллом стали друзьями, а в его фильме «Пешеход», номинированном на «Оскар», я даже ненадолго появляюсь в роли без слов.

С тех пор я играл в атаке, несмотря на то что почти все игроки «черно-желтых» были быстрее или техничнее меня. Однако я быстрее понимал перемещения на площадке и всегда рвался в атаку. Впереди я нередко стягивал на себя нескольких соперников, и благодаря этому освобождались зоны для наших игроков. Я умел просчитывать ситуации, и игроки такого рода меня особенно впечатляли, например итальянец Франко Барези, игравший в восьмидесятые, – этот защитник умел прочесть коллективные замыслы всей атаки противника. На мой взгляд, никто так глубоко не понимал игру, как он. Нападающий Томас Мюллер из мюнхенской «Баварии» тоже очень умен. Он снова и снова, как призрак, выходит один на один с вратарем противника, он видит оптимальный путь к воротам, как никто другой, и никто не может сказать, откуда он выскочил. Из того же теста был сделан и мой дед, он умел читать ландшафты. Зепп Мосмайр играл в защите, и его мечта однажды забить гол все никак не сбывалась. Во время его прощальной игры был назначен одиннадцатиметровый. Вся команда насела на сопротивляющегося Зеппа, чтобы пробил именно он. Зепп Мосмайр забил. Мы увели его с поля в слезах, а судья надолго прервал игру.

На футболе я получил несколько травм, типичных для этого спорта, например разрыв связок. А однажды, когда я еще был вратарем, во время игры с баварской мясной гильдией сплошь накачанные подмастерья мясников действовали против нас грубой силой, словно мы были скотом на убой. Один из их нападающих со всей силы двинул мне под подбородок. Мяч был у меня в ногах, и я плашмя рухнул на газон. Когда я очнулся, то не хотел уходить и пытался объяснить судье, что удаление несправедливо, потому что сфолил не я, а мой противник. Но судья несколько раз прокричал что-то, чего я не мог услышать из-за шума в голове. В конце концов он потянул меня за футболку и показал, что на ней много крови – насколько я мог сообразить, моей. На подбородок мне наложили четырнадцать швов, но в то время у меня не было медицинской страховки, а я хотел сократить расходы, так что меня зашивали без анестезии. Похожим образом у меня вырвали зуб, без обычных инъекций для обезболивания. Это определенно не стоит трактовать как мазохизм. Это было вполне в рамках моего понимания мира и того, как я проживал свою жизнь.

В Вюстенроте мы детьми вели сражения, бросаясь очищенными от скорлупы каштанами. Я взобрался на крышу сарая, чтобы занять защищенную позицию, с которой к тому же можно было увидеть, кто где прячется. Я сидел верхом на коньке крыши, и кто-то позвал меня по имени. Я повернул голову в ту сторону, откуда раздался голос, и в этот момент каштан попал мне прямо в глаз. В глазах у меня зарябило, и я помню, как заскользил по крутому склону крыши на животе. Мне казалось, что я сползал вниз целый месяц. И я упал вверх тормашками на какие-то сельхозмашины, стоявшие далеко внизу. До сих пор вижу железные рычаги и лемеха плугов. При падении больше всего пострадала рука – обе кости, локтевая и лучевая, были сломаны. Врач в Вюстенроте собрал мой перелом неправильно. Через неделю мучительных болей мне сняли гипс в больнице и вправили все еще раз.

Но хуже всего мне пришлось после моего первого падения на горных лыжах в 1979 году вблизи курорта Аворья под Монбланом. Туда меня пригласили с фильмом на фестиваль, и я взял напрокат лыжное снаряжение. Меня интересовал головокружительно крутой спуск, на котором лыжники пытались побить рекорд скорости при спуске, – это было натуральное ребячество. В то время рекорд составлял уже 220 километров в час. Для достижения таких скоростей гонщики надевали вытянутые аэродинамические шлемы, достававшие до самого копчика, а к икрам прикручивали что-то вроде автоспойлеров. Когда моя группа уехала дальше, я остался и стал изучать склон. В конце концов я съехал примерно с двух третей его высоты. Ощущение было опьяняющее. Небольшой подъем, на котором ты взлетал вверх, помогал в конце погасить скорость. Вечером я рассказал, что было, но меня подняли на смех, потому что я считал, что достиг скорости 140 километров в час. Через два дня мы снова оказались поблизости от крутого спуска, и я сказал, что докажу это прямо сейчас. К сожалению, с моей стороны это было сплошное бахвальство. На этот раз я стартовал еще на несколько метров выше. При такой скорости малейшие неровности бьют по лыжам, как по амортизаторам гоночного автомобиля, и порой у тебя нет сцепления со склоном целых двадцать или тридцать метров, пусть ты и летишь над снегом на высоте всего с ладонь. Две вещи я все еще помню: я пронесся на лыжах мимо моего брата Луки и израильского продюсера Арнона Милчена – оба они высокого роста – на уровне глаз и в этот момент понял, что это слишком высоко. Опускаюсь на крутой склон и вижу, словно в замедленной съемке: одна из лыж улетает, как копье. Луки и по сей день не в состоянии описать, что он видел. Но очевидно, что мой лыжный ботинок сразу же завяз в снегу и я рухнул головой вперед. Должно быть, меня сильно подбросило вверх, я остановился только метров сто спустя. Самой первой опасностью был риск захлебнуться собственной рвотой. Снова придя в себя, я увидел кровь и рвоту на снегу и услышал, как кто-то тихо вздыхает. Потом понял, что это вздыхал я сам. Я повредил два шейных позвонка, и ключица оторвалась от грудины. Снег был свежим и мягким, но все равно снес мне часть кожи с лица, а еще был поврежден один глаз. Я рассказываю об этом несчастном случае, которого стыжусь, потому что я тоже в какой-то мере продукт своих ошибок и неверных решений.

Но в той же мере мне и везло. В Швейцарии, во время съемок фильма Урса Одерматта «Купленное счастье», я играл злодея. Было это, наверное, году в 1987-м. В одной сцене этот мерзкий урод, которого я играл, удирает с хутора в долину на открытом джипе. При этом мне надо было проехать по очень узкому мосту через ущелье с бурным ручьем. Я ехал довольно быстро, но Одерматт, режиссер, счел, что выглядит это совсем не впечатляюще, и спросил, не могу ли я проехать гораздо быстрее. Я ускорился настолько, что при следующем дубле машину занесло на песке крутого спуска лесной дороги. Потеряв управление, джип пробил металлические перила моста, но каким-то чудом одна из железных балок пропорола капот и крепко держала машину. Наколотый на нее автомобиль лишь наклонился боком вниз, как будто хотел скинуть из кузова мусор – то есть меня. Как я смог удержаться за руль, для меня и по сей день загадка. Однако при столкновении я ударился боком о рулевое колесо, и у меня случилась почечная колика. Вальтер Заксер, руководивший производством фильма, страшно перепугавшись, отвез меня к ближайшему сельскому врачу. Полароидные снимки места происшествия, сохранившиеся у меня, выглядят нереальными, необъяснимыми: на них изображено странное, огромное насекомое, прорвавшее железную паутину. В глубине под ним блестят огромные скалы, гладко отполированные бурным ручьем.

Случилось у меня и экзистенциальное везение в последние дни подготовки к «Агирре». Нас очень поджимали сроки, и мы перевели все производство фильма на высокогорье у Куско, чтобы точно к новому 1972 году начать съемки в долине реки Урубамба и в Мачу-Пикчу. Доставить на место костюмы, шлемы и железные панцири для конкистадоров в фильме удалось только после больших задержек и трудностей. Мне пришлось много раз летать из Лимы в Куско и обратно. При этом летал я местной авиалинией «Ланса», потому что она была намного дешевле всех остальных. При нехватке денег для производства фильма это было вполне естественным решением. Но «Ланса» имела дурную славу из-за авиакатастроф. Один из ее четырех самолетов разбился, другой больше походил на груду металлолома и был разобран на запчасти. В конце концов остался один-единственный самолет, потому что третий из четырех при посадке врезался в горный склон неподалеку, а все люди на борту погибли. Вскоре выяснились странные факты об этом рейсе: у самолета была вместимость 96 человек, считая команду и пассажиров, а на месте катастрофы в Куско обнаружили 106 тел. Очевидно, служащие авиалинии потихоньку продали десять дополнительных стоячих мест в проходе. Потом оказалось, что капитан как-то умел управлять самолетом, но действующей лицензии у него не было. А кроме того, как мне помнится, выяснилось также, что механики, обслуживавшие самолеты на земле, прежде ремонтировали только мопеды. Таким образом, оставалась всего одна, последняя машина, которая в одиночку совершала внутренние рейсы по стране: Лима – Куско и обратно, а потом Лима – Пукальпа – Икитос и обратно, а это маршрут над джунглями. Правда, у авиалинии навсегда отозвали лицензию, но через несколько месяцев она чудесным образом снова вдруг оказалась в деле – со своим последним самолетом. Мартье, моя жена, была на съемках «Агирре», помогала во всем и сопровождала некоторых актеров из Лимы в Куско. У нее были забронированы билеты на рейс за два дня до Рождества, она улетела последним самолетом перед приближавшейся катастрофой. Теперь уже непросто восстановить чехарду тех дней по шагам. В аэропорту толпилось много путешественников, и всем хотелось вовремя попасть домой к семьям на праздники. Я сам сумел достать билет на следующий день после того, как улетела Мартье, на раннее утро 23 декабря. Поехал в аэропорт, но самолет не прибыл к выходу на посадку. Только несколько часов спустя стало известно, что он все еще на техобслуживании, нужно потерпеть, скоро все наладится. Так это и тянулось весь день. Тем временем прибыли пассажиры на второй рейс, которые должны были лететь по маршруту через джунгли, и стали осаждать справочное бюро. К вечеру заявили, что сегодня самолет вылететь не сможет, мы должны снова явиться завтра рано утром, в канун Рождества. В шесть утра я вернулся. Толпа пассажиров стала еще больше, потому что здесь были все вчерашние пассажиры и вдобавок те, кто летел 24-го. Но самолет все еще был в ремонте. Мне удалось в суматохе сунуть служащему авиакомпании за стойкой двадцатидолларовую купюру, и меня вместе с небольшой группой моих людей внесли в список на этот рейс. Но его все никак не было. Я помню, что в этот момент меня посетило какое-то зловещее предчувствие. Потом самолет все же подъехал, был уже почти полдень, но затем, к моему разочарованию, объявили, что уже очень поздно, так что можно совершить только один рейс – в джунгли. Рейс в нагорье, в Куско, к сожалению, отменяется. Я как сейчас слышу ликующие возгласы пассажиров, которые улетали в Пукальпу и Икитос.