Я решил, что Чарли говорит о здешних краях, не обо всей Канаде, о ней он, скорее всего, ничего и не знал. Он положил бинокль на землю у своего шезлонга. В двухстах ярдах под нами воздух наполнился черно-белыми гусями, их резкими криками. Они садились на землю и взлетали, хлопая крыльями, уступая друг другу место, играя и дерясь.
— Через шесть недель тебе захочется убраться отсюда куда подальше, можешь мне поверить, — сказал Чарли. — Тут такая Сибирь начнется. И на твоем месте я бы отправляться отсюда на север не стал.
— Почему мистер Ремлингер совсем не разговаривает со мной? — спросил я, поскольку именно это мне и хотелось узнать.
Чарли снял с колен винтовку, аккуратно приложил ее к плечу, так и оставшись сидеть в шезлонге. Я решил, что он просто целится во что-то, как делал нередко.
— Я в его дела не мешаюсь, — ответил он.
И, откинувшись, чтобы приобрести устойчивость, на туго натянутые полоски нейлона, из которых состояла спинка шезлонга, направил дуло винтовки на одного из двух замеченных нами койотов. Тот трусил в сотне ярдов от нас по длинному голому бугру — ячмень там не рос, — направляясь к другому такому же, чтобы подобраться под его прикрытием поближе к гусям. Второй койот стоял еще дальше, за грудой камней, наваленной при расчистке поля. Стоял неподвижно, молча наблюдая за первым. Я тоже молчал.
Чарли опустил винтовку, смерил взглядом расстояние, глубоко вдохнул и выдохнул, прикусил зубами остаток сигареты, снова прицелился, взвел курок, еще раз вдохнул воздух, выпустил его через нос, выплюнул сигарету, вдохнул снова и нажал на спусковой крючок — винтовка оглушительно выстрелила. Я сидел совсем рядом с ним.
Пуля ударила в землю за первым койотом. Даже на таком расстоянии я увидел облачко пыли и услышал, как она вошла в солому. Второй койот немедля пустился наутек, выкидывая длинные задние лапы вперед — так, что они ударялись о землю перед его грудью. Он оглянулся и вдруг продемонстрировал способность бежать и вперед, и вбок сразу. Стая гусей под нами издала могучий, пронзительный, испуганный вскрик и поднялась в воздух. Все они одновременно, но без особой спешки снялись со стерни, как будто вздыбилась огромная волна, — тысяча, а то и больше, гусей (несчетное, если правду сказать, количество), — хлопая крыльями, крича, набирая высоту, и отлетели в сторону, точно одно громогласное существо.
Койот, в которого стрелял Чарли, постоял, глядя, как гуси взлетают и описывают круг. Потом повернул морду к нам — двум неразличимым точкам и маячившему в сотне ярдов за нами грузовичку. Сложить все это в одно — точки, звук выстрела, облачко пыли, неожиданный взлет гусей — он не мог. Он посмотрел вверх, на огромную, кружившую в небе над ним стаю, почесал себя задней левой лапой за ухом, вытягивая шею, чтобы лапе легче было добраться до зудливого места, встряхнулся, снова оглянулся на нас и затрусил следом за своим товарищем — несомненно, туда, подумал я, где паслись другие гуси.
— Я с этим чертовым псом еще повстречаюсь, вот увидишь, — произнес Чарли тоном, говорившим, что промах его ничего не значит, что он просто упражнялся в стрельбе. Он выщелкнул из винтовки гильзу, потянулся к лежавшему, дымясь, на земле окурку. — Раскусить этот мир можно — и я его раскусил. Он думает, ему ничто не грозит. А его смерть играет с моей в кто кого. Смешно. Мне это известно, а ему нет.
— Так что насчет мистера Ремлингера? — спросил я.
— Я же сказал, я в его дела не мешаюсь. — Чарли снова вставил сигарету в губы, вид у него был раздраженный. — Он со странностями. Каждый из нас кому-нибудь непонятен, а?
Смысла последней фразы я не уяснил, но переспрашивать не стал. Я уже говорил, мне было неуютно в обществе Чарли Квотерса. Его причастность к жизни, как мне представлялось, была слишком сильно замешана на смерти. Это означает, думал я, что ему все безразлично. Если бы я дал Чарли возможность показать мне эту сторону его натуры, он наверняка показал бы или рассказал о ней, но у меня такого намерения не было. Так что больше я в тот раз ничего нового не узнал.
9
В те дни, когда Чарли не увозил меня в прерии, чтобы я побольше узнал о гусях, и когда я к тому же не оставался в Форт-Ройале и мог сидеть один в моей хижине, не терзаясь отчаянием, я начал всерьез тешить себя иллюзией, что стал человеком почти счастливым, не сдающимся, все еще продолжающим вести существование, которое, как сказал бы мой отец, имело смысл.
По правде сказать, время тогда словно остановилось. Я мог провести в Партро, ни разу никого не увидев, месяц, полгода, а мог и дольше, и любой из этих сроков показался бы мне одним и тем же, будь то первый день или сотый, — этот маленький, временный мирок понемногу становился таким, точно его для меня и создали. Я знал, что в конце концов покину его, уйду куда-то — в школу, хотя бы и канадскую, к каким-нибудь приемным родителям, а может быть, найду способ вернуться через границу назад, что бы меня там ни ждало. И знал, что нынешняя моя жизнь с ее рисунком, рутиной и людьми не будет продолжаться вечно, что ее и на долгий срок не хватит. Кому-то может показаться, что я должен был только об этом и думать, — нет. Как уже было сказано, я обзавелся умонастроением, которое понравилось бы моему отцу.
Время с его перетеканием изо дня в день заменила погода. В прериях погода важнее времени, она сама служит мерой ее незримо осуществляющихся изменений. С тех пор как я оставил Грейт-Фолс, на смену летним дням, жарким, сухим, ветреным, с густо-синими небесами, явились осенние облака. Сначала пришли облака перистые, потом перисто-кучевые, затем волокнистые, перисто-слоистые, предвещавшие дождь и влекущие за собой все новые порции холода. Солнце, которое пробивалось сквозь окружавшие Партро высохшие деревья и ярко играло на белых стенах «Леонарда», поднималось на юге все ниже над землей и под новым углом. Потом вдруг зарядили дожди, на несколько дней каждый, — ветер сносил их полотнища вбок от низких туч, — воздух похолодел, потяжелел и легко проникал под клетчатую, красную с черным, куртку, которую Чарли купил для меня в кооперативном универмаге и которая попахивала, даже новая, потом. Теплые дни стали совсем редки. В траве появились мохнатые гусеницы. Желто-коричневые пауки оплетали паутиной, ловя в нее мух, гнилые оконные рамы моей лачуги. В простынях у меня поселились кленовые клопы. Безвредные черно-зеленые змеи выползали на придорожные камни, чтобы погреться на солнышке. Из стоявшего за шоссе элеватора явились две кошки, а в стене у меня завелась мышь. Пугливые желтые кузнечики больше не стрекотали в траве.
На детях, ездивших в тяжелом школьном автобусе, который я видел каждый день, появились пальто, шапки и перчатки. Гуси, утки, журавли начали хозяйствовать в небе, по утрам и по вечерам их длинные серебристые караваны колыхались в свете низкого солнца, по ночам воздух полнился их далекими кликами. Просыпаясь — всегда в ранний час, — я обнаруживал, что мои окна наполовину затянуты ледком, а стебли травы и чертополоха у двери хижины затвердели и искрятся под солнечным светом. По ночам койоты подбирались все ближе к Партро, охотясь на мышей, кошек и голубей, устраивавшихся на ночлег в разрушенных домах и помойных ямах. Пес миссис Гединс, которого я видел в мой первый день здесь, теперь часто поднимал по ночам лай. Однажды, лежа в моей комнатке под грубыми простынями и одеялом, я услышал, как он рычит, поскуливает и скребет лапой мою дверь. Следом зазвучал визгливый хор множества койотов, и я решил, что больше мне пса не видать. (Мама не любила собак, поэтому мы ни одной не завели.) Однако утром он стоял посреди пустой улицы, окруженный мерцавшим на земле ночным снежком, а койоты исчезли.
Почему изменения погоды и освещения — скорее они, чем осознание течения времени — произвели изменения и во мне, сделав меня более всеприемлющим, я сказать не могу. Однако это качество оставалось со мной во все прошедшие со времен Саскачевана годы. Возможно, будучи мальчиком городским (а в городе время большого значения не имеет) и перенесшись внезапно в пустые, не знакомые мне места, к людям, о которых мне почти ничего известно не было, я оказался более восприимчивым к воздействию стихийных сил, которые и имитировали происходившее со мной, и делали его более сносным. Рядом с этими силами — вращением Земли, солнцем, набиравшим в небе все меньшую высоту, несущими дождь ветрами и гусиными перелетами — время выглядит выдумкой, утрачивает значение, да так тому и быть надлежит.
В те первые холодные дни мне иногда случалось видеть, как Артур Ремлингер на большой скорости несется в своем «бьюике» по шоссе, направляясь на запад, а куда, я никакого представления не имел. В какое-то особое место, полагал я. Часто над пассажирским сиденьем различалась голова Флоренс. Возможно, они ездили в Медисин-Хат — город, название которого меня зачаровывало. Временами я видел его машину рядом с трейлером Чарли: двое мужчин совещались о чем-то, порою не без горячности. Прошло четыре недели, а я так ни разу и не поговорил с Артуром Ремлингером, — мне было сказано, что от меня ничего такого и не ожидается. Не то чтобы я стремился заполучить его в близкие друзья. Для этого он был слишком стар. Однако он мог бы пожелать узнать меня лучше, а тогда и я побольше узнал бы о нем: почему он поселился в Форт-Ройале, как учился в колледже, что интересного случилось с ним за многие годы — все факты, какие были известны мне о моих родителях и без которых, считал я, понять жизнь человека невозможно. Милдред уверяла, что он мне понравится, что я многому у него научусь. Но я только и знал о нем, что его имя, казавшееся мне куда более странным, чем имя Милдред, — это, да еще как он одевается, как разговаривает (все-таки мы с ним побеседовали немножко) и то, что он американец родом из Мичигана.