6

«Хроника преступления, совершенного слабым человеком» писалась нашей матерью так, точно мы с Бернер сидели с ней рядом и сразу прочитывали переносимые ею на бумагу мысли; были ее конфидентами, которым эти мысли могли сослужить хорошую службу. В «хронике» звучит подлинный ее голос, тот, которого дети никогда не слышат, — голос, каким она рассказывала бы о себе, если б смогла, выражая себя полностью, без ограничений, ею же жизни и навязанных. То же самое верно и в отношении любых родителей и их детей. Каждый из них знает другого только отчасти. Мама провела в тюрьме Северной Дакоты недолгое время. И всякий сказал бы — правда это или нет, — что, записывая приведенное ниже, она уже начала надламываться.

Я перечитывал это «письмо» множество раз. И при каждом чтении сознавал: мама не надеялась снова увидеть меня или Бернер. Она очень хорошо понимала, что случившееся положило для всех нас конец семейной жизни. И это более чем печально.

7

Если вы одиноки, прочитал я где-то, вы словно стоите в длинной очереди, надеясь, что, когда вы отстоите ее и окажетесь в ней первым, с вами случится что-то хорошее. Да только очередь эта совсем не движется, кто-нибудь то и дело влезает в нее, и место первого очередника, которое вам так хочется занять, все отдаляется от вас, отдаляется, пока вы не лишаетесь веры в то, что оно способно предложить вам хоть что-нибудь.

Отсюда следует, что дни, последовавшие за моим знакомством с Артуром Ремлингером (которое пришлось на 31 августа 1960 года), одинокими представляться мне не могли. Если б они не привели к катастрофе, их можно было бы счесть наполненными событиями, причем событиями интересными, в особенности для подростка, попавшего в мое положение: всеми брошенного, лишившегося всего привычного и не имеющего никаких перспектив помимо тех, какие я сам различал впереди.

Поначалу, пока не открылся охотничий сезон и в окрестностях городка не началась пальба по гусям, исполнение моих новых обязанностей ограничивалось пределами городка Форт-Ройал, а говоря точнее, пределами принадлежавшего Артуру Ремлингеру отеля «Леонард». Сам он жил на верхнем, третьем этаже отеля, в квартире, окна которой выходили на прерии и позволяли (как я воображал) видеть их, убегающие к северу и западу, на сотни миль. Мне полагалось каждый день приходить в отель или приезжать в него на одном из грозивших вот-вот развалиться велосипедов Чарли по шоссе, обочины которого зерновозы устлали ковром пшеничной половы и параллельно которому тянулись пути «Канадской тихоокеанской железной дороги», обслуживавшей элеваторы, что цепочкой выстроились от Лидера до Свифт-Керрента. Время от времени Чарли сажал меня в свой грузовичок — компанию нам нередко составляла миссис Гединс, вторая обитательница Партро, на всем пути молча глядевшая в окошко, — и доставлял в «Леонард», где я мыл полы в номерах и ванных комнатах, в чем и состояла работа, за которую я получал три канадских доллара в день и бесплатную кормежку. Миссис Гединс работала на кухне, готовила еду, которую подавали в столовой отеля. Вторую половину послеполуденных часов я был свободен и мог либо уехать на велосипеде обратно в Партро, где заняться мне было решительно нечем, либо остаться в городке, проглотить, сидя в плохо освещенной столовой, ранний ужин в обществе сборщиков урожая и железнодорожников, а домой вернуться уже после наступления сумерек. Голосовать на шоссе Чарли мне строго-настрого запретил. Канадцы, сказал он, голосующих не любят, они решат, что я либо преступник, либо индеец, и, вполне возможно, попытаются сбить и переехать меня. Кроме того, голосуя, я буду бросаться людям в глаза, навлекать на себя подозрения и в конце концов заинтересую конную полицию — а кому это нужно? У меня сложилось впечатление, что Чарли и самому есть что скрывать и становиться объектом пристального внимания ему нисколько не хочется.

Уборкой я никогда всерьез не занимался, разве что маме помогал наводить чистоту в нашем доме, однако выяснилось, что ничего сложного в этом нет. Чарли показал мне кое-какие приемы, позволявшие быстро управляться с номерами отеля, а их было на каждом из двух жилых этажей по шестнадцать штук (плюс две общие ванные комнаты), и проживали в них чернорабочие с нефтепромысла, ремонтники с железной дороги, коммивояжеры и каждую осень стекавшиеся из приморских провинций в прерии сборщики урожая. Постояльцы эти были, по большей части, ребята молодые — едва-едва старше меня. Многих томило одиночество и тоска по дому, однако встречались среди них и любители выпить и подраться. И ни один из них не обращал внимания на то, в каком виде оставляет он комнату, в которой спал, или ванную, в которой мылся и справлял нужду. В маленьких спальнях стояли едкие запахи пота и грязи, еды, виски, вязкой глины, лосьона и табака. Расположенные в концах коридора ванные комнаты были зловонными, волглыми, заляпанными мыльной пеной, покрытыми пятнами, никто из пользовавшихся ими мужчин не давал себе труда смыть оставленную им грязь, что наверняка делал бы в доме своей матери. Иногда я, держа в руках ведро, швабру, тряпки и моющее средство, открывал пинком дверь многоместной спальни и обнаруживал в ней кого-то из постояльцев, курившего, или смотревшего в окно, или читавшего Библию либо журнал. Впрочем, там могла находиться и одна из филиппинок, одиноко сидящая на кровати, а раза два мне попадались и совсем голые и далеко не один раз — лежавшие в постели с кем-то из работяг, либо коммивояжеров, либо другой заспавшейся допоздна девушкой. В таких случаях я молча и осторожно закрывал дверь и больше в этот номер до следующего дня не заглядывал. Чарли объяснил мне, что филиппинки — никакие не филиппинки, а индианки из народа «черноногих» или племени «большебрюхих». Артур Ремлингер доставлял их в отель на такси из Свифт-Керрента либо Медисин-Хата, чтобы ночами они работали в баре: оживляли обстановку и привлекали в «Леонард» больше посетителей, тем паче что другие женщины в него не заглядывали. Довольно часто, приезжая поутру на работу, я видел в боковом проулке у отеля такси из Свифт-Керрента — водитель спал или читал книгу, ожидая, когда из боковой двери выйдут, чтобы поехать домой, девушки. Чарли как-то сказал мне, что одна из филиппинок — мать-одиночка, состоявшая в секте гуттеритов. Однако я такой девушки ни разу в «Леонарде» не видел, да и сомневался, что гуттеритка могла унизиться до подобной работы или что ее родители позволили бы ей это.

Сказанное мной не означает, что я мгновенно приспособился к жизни в Форт-Ройале. Куда там. Я знал, что родители мои сидят в тюрьме, сестра сбежала, а меня, скорее всего, бросили среди чужих людей. Однако мне было легче — легче, чем вы полагаете, — не думать об этом и жить, как посоветовала Милдред, настоящим, так, словно каждый день — это отдельная маленькая жизнь.

Ранней осенью городок Форт-Ройал оживал и сильно выигрывал в сравнении с Партро, в котором мне пришлось жить, — странным, пустым, призрачным, с всего лишь двумя обитателями, Чарли и миссис Гединс, меня почти не замечавшей. Форт-Ройал был маленьким, но относительно многолюдным поселением в прериях, расположенном у железной дороги и 32-го шоссе, что соединяло Лидер со Свифт-Керрентом. Наверное, он мало чем отличался от того городка Северной Дакоты, где ограбил банк мой отец.

Отель «Леонард» возвышался на западном конце Мэйн-стрит. Это было деревянное трехэтажное здание, совершенно квадратное, выкрашенное в белый цвет, с плоской крышей и рядами лишенных украшений окон, — с маленькой, ничем не примечательной улочки в него вела дверь, через которую можно было попасть в темную контору, столовую без окон и такой же безоконный, тускло освещенный бар на задах отеля. На крыше «Леонарда» имелась вывеска — из города ее увидеть было невозможно, но, подъезжая к отелю по шоссе и уезжая из него, я ее видел. Красные неоновые буквы извещали: «ОТЕЛЬ ЛЕОНАРД», рядом с ними красовался неоновый же силуэт официанта, держащего на ладони круглый поднос с бокалом мартини. (Что такое «мартини», я тогда не знал.) Из прерий вывеска казалась странноватой. Однако мне, катившему по шоссе, она нравилась. Вывеска свидетельствовала, что где-то — далеко и от отеля, и от меня — существует мир, который миражом, сном напоминал мне о себе.

По правде сказать, отелем «Леонард» был никудышным — в сравнении с грейт-фолским «Рэйнбоу» или другими изысканными гостиницами, которые мне довелось повидать впоследствии. С городком он почти никакой связи не имел. Из жителей Форт-Ройала в него заглядывали лишь немногие, да и то лишь пьянчуги, люди совсем уж никчемные или сварливые фермеры, сдававшие Артуру Ремлингеру в аренду землю, где охотники могли стрелять гусей, — фермеры получали за это право на даровую выпивку в баре. В Форт-Ройале, бывшем в то время городом трезвенников, к «Леонарду» относились неодобрительно. Там играли в карты, водились доступные женщины, — порядочные люди подобных заведений не посещают.

Работу я всегда заканчивал в два с небольшим часа дня. Если я оставался в городке до ужина, то есть до шести вечера, то довольно часто видел Артура Ремлингера — всегда красиво одетого, сопровождаемого его подругой Флоренс Ла Блан, разговорчивого, шутливого и обходительного с постояльцами. Чарли сказал, что заговаривать с Артуром Ремлингером мне не следует, несмотря на то что первая наша встреча была не лишенной приятности. Не следовало ни обращаться к нему с вопросами, ни бросаться людям в глаза, ни даже демонстрировать дружелюбие — как если б Артур Ремлингер пребывал в некоем редкостном состоянии, которого разделить с ним не мог никто. Время от времени я наталкивался на него в приемной отеля, или на лестнице, которую подметал, или во время выполнения моих обязанностей уборщика — с ведром и шваброй в руках, — или на кухне, где меня кормили. «Прекрасно. Вот и ты, Делл, — произносил он таким тоном, точно я от него постоянно прятался. — Ну что, как тебе живется у нас на постое?» (Слова могли быть и немного другими; что такое «на постое», я знал от отца.) «Хорошо, сэр», — отвечал я. «Если что будет не так, дай нам знать», — говорил он. «Все в порядке, сэр», — говорил я. «Ну и ладно, ладно», — произносил Артур Ремлингер и отправлялся по своим делам. После этого я мог не видеть его несколько дней.

Честно говоря, для меня оставалось загадкой, почему, вызвавшись взять на себя заботы обо мне и моем благополучии, Артур Ремлингер, по всему судя, и знать меня не желал, а для подростка моих лет это имело значение немалое. Когда мы познакомились, я счел его человеком добродушным, но странным, словно бы думающим о чем-то своем и потому рассеянным. Теперь же Ремлингер представлялся мне все более странным, — впрочем, я полагал, что такое случается при всяком новом знакомстве.

В дни, когда я оставался в городе, мне приходилось как-то коротать время до ужина, после которого я, уставший, спешил уехать на велосипеде в Партро, пока шоссе не погрузилось в темноту и не стало опасным из-за зерновозов и успевших налиться пивом фермерских поденщиков, — и, коротая, прогуливался по Форт-Ройалу, присматривался к городку. Я занимался этим и потому, что одиночество и безнадзорность были для меня внове, и потому, что убогость городка делала все увиденное в нем лишь более разительным, — а я уже решил: чтобы избавиться от ощущения заброшенности и меланхолических размышлений, мне надлежит исследовать этот Форт-Ройал с дотошностью человека, которому поручили написать о нем статью для Всемирной энциклопедии. Кроме того, — чем и хороши, по сути своей, одинокие города прерий — я совершал мои обходы потому, что больше мне занять себя было нечем, а роль исследователя давала мне малую свободу, какой я не ведал, живя с сестрой и родителями. И наконец, я делал это потому, что оказался в Канаде, о которой не знал ничего — ни того, чем отличается она от Америки, ни того, чем на нее походит. А мне хотелось выяснить и то и другое.

В новых рабочих брюках и уже ношенных кем-то башмаках я бродил по жестким тротуарам Мэйн-стрит, где никто не обращал на меня никакого внимания. Сколько людей живет в Форт-Ройале, я не знал, как не знал и того, почему здесь возник город и кому-то захотелось в нем поселиться, не знал даже, откуда взялось его имя, Форт-Ройал, — предполагал, что, может быть, во времена первых поселенцев на этом месте находилась армейская передовая застава. По обеим сторонам Мэйн, бывшей всего лишь отрезком шоссе, располагались самые разные заведения, и, по моим представлениям, их было как раз столько, сколько нужно, чтобы город мог называться городом. По улице каждый день проезжали зерновозы, грузовички и трактора фермеров. Здесь были парикмахерская, приютившиеся под одной крышей китайские прачечная и кафе, бильярдная, почтовая контора, где на стене висел портрет Королевы, маленькие приемные двух докторов, миссия «Сынов Норвегии», «Вулвортс», аптека, кинотеатр, шесть церквей (в том числе моравская, католическая и лютеранская), библиотека (закрытая), скотобойня и заправочная станция «Эссо». Имелся также кооперативный универмаг, в котором Чарли купил мне штаны, нижнее белье, обувь и пальто. А также Королевский банк, пожарная станция, ювелирный магазин, мастерская по ремонту тракторов и отель поменьше нашего — «Королева снегов» — с собственным, владевшим патентом на торговлю спиртным, баром. Школы не было, но когда-то существовала и она: ее квадратное белое каркасное здание стояло напротив крошечного сквера, деревьев в котором не наблюдалось, зато присутствовал памятник героям войны с выбитыми на нем именами и флагшток с государственным флагом. От Мэйн отходило десять опрятных, прямых, немощеных улочек с белыми домами, где жили горожане. Перед домами зеленели аккуратные лужайки, некоторые с одинокой елью или квадратной клумбой, на которой доцветали последние петуньи, а на некоторых возвышался обложенный белеными камнями шест с английским флагом или знакомый мне по Монтане католический рождественский вертеп. В дополнение к этому городок мог также похвастаться голым, огороженным бейсбольным полем, катком, на котором зимой играли в керлинг или хоккей, теннисным кортом без сетки и — на южной его оконечности, там, где он неожиданно заканчивался и начинались поля, — кладбищем.