Во время одной из таких прогулок я долгое время простоял у витрины ювелирного магазина, разглядывая «Булова», «Лонжины», «Элджинсы», обручальные кольца с крохотными бриллиантами, браслеты, серебряные сервизы, слуховые аппараты и подносики с поблескивавшими на них серьгами. Я зашел в аптеку и купил маленький будильник, чтобы он поднимал меня по утрам, и подышал ароматами женских духов, ароматического мыла, фонтанчика содовой воды и доносившимися из задней комнаты и от прилавка резкими запахами лекарств. Как-то после полудня я заглянул в автосалон «Шевроле» и осмотрел выставленную там новую модель — сверкавшую красную «импалу» с жестким верхом, которая наверняка очень понравилась бы моему отцу. Я посидел немного на водительском месте, воображая, что мчусь в этой машине по прериям, — так было, когда отец пригнал и поставил перед домом новый «Де Сото», и какой же ровной, лишенной событий казалась в то время жизнь мне и Бренер. Подошел продавец в желтом галстуке-бабочке и сказал, что я могу, если желаю, съездить на этой машине домой, а затем рассмеялся и спросил, откуда я. Американец, приехал погостить к моему дяде, он в «Леонарде» живет, ответил я, а отец мой продает в Штатах (новое для меня словечко) автомобили. На продавца все это впечатления не произвело, и он ушел.

В какой-то другой день я остановился у закрытой библиотеки, заглянул сквозь толстое стекло ее двери внутрь и увидел ряды пустых полок, опрокинутые стулья, высокую конторку библиотекаря, стоявшую в сумраке боком к двери. Я читал вывески кинотеатра, который работал только по выходным и показывал исключительно «лошадиные оперы». Проходил по грунтовым аллейкам, тянувшимся от окраины города к сортировочной станции, смотрел, как составляются из наливных цистерн и вагонов для перевозки зерна поезда, которым предстояло вскоре уйти на восток и на запад, — я делал это и в Грейт-Фолсе, и все те же странствующие по железным дорогам худые бродяги смотрели на меня как на старого знакомца, проплывая мимо в незапертых товарных вагонах. Я проходил мимо бойни; «Забойный день — вторник», — сообщала сделанная от руки надпись на прикнопленном к двери листке бумаги, и обреченные коровы стояли в загоне, ожидая этого дня. Проходил мимо ремонтной мастерской «Мэсси-Харрис», в темной глубине которой люди в масках и со сварочными горелками приваривали что-то в фермерских машинах. Кладбище лежало сразу за пределами города, однако на него я ни разу не заглянул. На кладбищах я никогда не бывал и не думал, что канадские могут чем-то отличаться от американских.

Конечно, одно дело бродить по городу, когда неподалеку, дома, тебя ждет твоя семья, и совсем другое — ощущать себя человеком, которого никто не ждет, не думает о нем, не гадает, что он сейчас делает и не случилось ли с ним чего. Я совершил далеко не одну такую прогулку — в начале сентября, пока погода резко, как это здесь водится, менялась, и прожитое мной лето уходило, и передо мной, как и перед всеми другими, вставала неотвратимая перспектива зимы. Заговаривали со мной на улицах лишь очень немногие, хотя никто, по-моему, не подчеркивал нежелание говорить со мной. Почти каждый встречный коротко взглядывал мне в глаза, и я становился для него уже увиденным, — так он давал понять, насколько я мог судить, что запомнил меня и мне следует это знать. И даже если ничто в Форт-Ройале не показалось мне таким уж особенным и отличительным, жители его, которые давно знали друг друга и полагались на это знание, усматривали нечто отличительное во мне. (Это важнейшее свойство провинциалов отец мой усвоить не смог, отчего и был найден и арестован так скоро после совершенного им ограбления банка.) Вы могли бы сказать, что я производил мои обходы точь-в-точь как любой оказавшийся в незнакомом городе человек. Однако этот город был странен уже тем, что находился в другой стране и все же не производил впечатления чего-то отличного от того, что я знал. Если угодно, само его сходство с Америкой усугубляло чуждость Форт-Ройала и привлекало меня — и в конечном счете я его полюбил.

Как-то раз, когда я стоял у витрины аптеки, ничего особенного не делая, всего лишь любуясь выставленными в ней красочными флаконами, мензурками, порошками, ступками, пестиками и медными весами — всем тем, что невозможно было увидеть в «Рексолле» Грейт-Фолса и что придавало магазину Форт-Ройала вид более основательный, — мимо меня прошла женщина с дочерью. Прошла, но вдруг повернулась ко мне и спросила:

— Я тебе ничем помочь не могу?

На ней было красное в белых цветах платье с пояском из белой лакированной кожи и туфельки из такой же. Говорила она без акцента — я навострился отмечать его, потому что услышал о нем от Милдред. Голос женщины звучал дружелюбно. Возможно, она уже видела меня, знала, что я не здешний. Ко мне никто еще не обращался подобным образом — как к совершенно не знакомому человеку. Все взрослые, каких я пока встречал в жизни, неизменно знали обо мне все.

— Нет, — ответил я. — Спасибо.

Я понимал: если мне ее выговор не кажется чуждым, то, наверное, и мой представляется ей не похожим на тот, какой она привыкла слышать здесь. Возможно, я и с виду отличался от местных жителей, хоть мне так и не казалось.

— Ты гостишь здесь?

Она улыбалась, но, похоже, что-то во мне внушало ей сомнения. Ее дочь — девочка моих лет со светлыми, завитыми в колечки волосами и маленькими хорошенькими синими глазками, правда, немного выпученными — стояла рядом с женщиной, неотрывно глядя на меня.

— Да, у моего дяди, — сказал я.

— А кто он?

В синих, таких же, как у ее дочери, глазах женщины засветилось ожидание.

— Мистер Артур Ремлингер, — ответил я. — Владелец «Леонарда».

Брови женщины сдвинулись, лоб пошел складками. Она словно оцепенела, как будто одни лишь звуки имени Артура Ремлингера смогли обратить меня в другого человека.

— Он собирается отдать тебя в Лидерскую школу? — спросила она с таким выражением, словно это было очень важно.

— Нет. Я живу в Монтане, с родителями. Скоро вернусь туда. Там и пойду в школу.

Возможность говорить об этом так, будто оно все еще остается правдой, была мне приятна.

— Мы однажды ездили на ярмарку в Грейт-Фолс, — сказала женщина. — Там было хорошо, но очень людно.

Улыбка ее стала шире, она обняла дочь за плечи, и та тоже улыбнулась.