– Красиво.
– Да. Но я до сих пор гадаю, что она хотела этим сказать.
– Наверное, что у всех есть проблемы.
– Но тут заложен и другой смысл, тебе не кажется? Где бы ты ни был, говорит она, ты обречен. Тебе не под силу замуровать коридоры у себя в голове, их слишком много. Ты не будешь знать покоя, куда бы ты ни пошел.
– Может, ты и прав.
Он повернулся к окну.
– Нелл, я не стану отговаривать тебя от того, что ты собираешься сделать. И не буду тебе мешать. Но тебе нужно крепко подумать, стоит ли оно того. Рассмотри ситуацию со всех сторон. Если завтра это мятущееся чувство не уйдет – хорошо. Поступай, как считаешь нужным, а о нас не беспокойся. Будь что будет. Все, о чем я прошу, – это повременить.
Крышу особняка устилал мох, вдоль парапета струилась дождевая вода. Далеко я не полезла. Цепляясь за черепицы, пробралась к месту, откуда открывался вид на залив; где-то там, в бурлящих водах, покоилось тело Фуллертона – тело Джонатана. С крыши день выглядел все таким же безрадостным. Небо выцветшее, оттенка неочищенного скипидара, окрестности расплываются в тумане, точно ты смотришь на них сквозь заляпанное стекло. Мне хотелось хорошенько все взвесить, как советовал Куикмен. Но, стоя на крыше, среди бессчетных качающихся сосен, ближайший жилой дом – серое пятно вдали, я могла думать лишь о том, как далеко заехал мальчик, чтобы умереть. И нельзя было позволить миру безучастно жить дальше.
Думая о Фуллертоне теперь, я представляла прогулочную палубу “Куин Элизабет”, малыша с комиксом о Супермене и милую открытку, которую он для меня нарисовал: “Ваш супердруг Джонатан”. Каждая фраза, произнесенная им за последние несколько дней, налилась новым смыслом: неловкие выдумки о Грин-лейнс (он боялся выдать себя рассказами о прошлом), слова о том, что отец не водил его в походы (Виктор не любил отдых на природе), постоянное упоминание выходных у дедушки (Виктор пропадал на заграничных конференциях, Аманда – в сквош-клубе, стоит ли удивляться, что мальчик сблизился с дедом?). Еще он говорил, что однажды доехал во сне на велосипеде до Хэмпстеда (Йеилы жили на Примроуз-хилл, недалеко оттуда).
Многое теперь казалось очевидным. “Эклиптика”, разумеется, воплощала в себе черты “Куин Элизабет” и других океанских лайнеров, на которых путешествовал мальчик. Ирфан Тол олицетворял внутренний страх одиночества (логичный вывод, учитывая, сколько времени мальчик, по его словам, проводил с дедом). А комиксы были не чем иным, как способом выразить ужас его кошмаров. Директор сам сказал: “Сны – часть его творческого процесса. Это все, что вам нужно знать”. Я без особых натяжек могла представить, как Джонатан читает отцовские записи с наших сеансов и видит подчеркнутое слово “эклиптика”. Мальчик легко мог услышать его через дверь кабинета, Виктор мог обронить его за обеденным столом, рассказывая жене об анонимном пациенте. Возможно, Виктор открыто обсуждал пациентов с коллегами по телефону, а мальчик подслушивал, сняв трубку на втором этаже, – кто знает? Я никогда не верила в совпадения. Не могли наши одержимости сойтись в одной точке без чьей-то направляющей руки. Теперь мальчика не стало. А Виктор – бедный Виктор – где-то там, далеко, живет догадками, в неведении. Я просто обязана была с ним связаться.
Внизу, перед главным входом, француз в желтом пончо ходил по лужайке большими кругами в обнимку с кем-то из постояльцев. Я не обращала на эту парочку особого внимания, но, когда они зашли на новый круг, я увидела, что это вовсе не постоялец. Француз держал в руках пугало, которое смастерил из метлы, старого бушлата и охапки сухих листьев. Он вальсировал с этим странным манекеном по топкой траве, устроив настоящий перформанс. С каждым кругом он отрывал от пугала какую-то часть, усеивая лужайку его потрохами. Затем принялся что-то выкрикивать на своем родном языке.
Из домиков высыпали зрители. Горстка краткосрочников собралась на крыльце. Эндер остановился посреди дорожки с дровами в руках. Даже Ардак не удержался – вышел из сарая, привалился к стене и, стягивая рабочие перчатки, слушал эту чепуху. Затем внизу раздался голос директора – этот его бормочущий, жеманный тенор, – и я вдруг поняла, что мне представился удобный случай. Шумиха вокруг представления нарастала. Ни на что другое собравшиеся не обращали внимания. Я быстро пробралась к люку и спустилась на чердак, а оттуда – на пустую площадку третьего этажа.
Кабинет директора находился в другом конце коридора, паркет громко скрипел у меня под ногами. Я сняла ботинки и бесшумно прошла мимо лестницы, которая вела на второй этаж к столовой. Пол оказался на удивление теплым. Дверь, как я и ожидала, была заперта, но мне удалось хорошенько разглядеть врезной замок. К нему нужен был короткий и толстый ключ, скорее всего медный, под стать ручке и замку.
Сбежав по лестнице на первый этаж, я направилась вглубь дома. Дверь в каморку Эндера была приоткрыта. С веранды доносился бодрый гул голосов, и я ступала тихо, стараясь не привлекать внимания. Француз продолжал выкрикивать свою скороговорку. Я толкнула дверь и прошла в комнату старика, раздумывая, с чего бы начать поиски. Под кроватью шеренгой выстроились кожаные тапочки, на подушке покоилась сложенная пижама. Муслиновая шторка была отодвинута и перехвачена лентой; я увидела сгусток пены на помазке, каемку волосков на раковине. На уколы совести не было времени. Я обыскала письменный стол и просевшие полки с книгами, порылась в шкафчиках – ничего. Я немного остыла. В ящиках письменного стола хранились конверты, коробочки пахлавы (личный запас Эндера) и ворох машинописных бумаг на турецком языке.
В вестибюле послышались шаги, смех. Старик вот-вот вернется, я была в этом уверена и, затаив дыхание, спряталась в шкафу. Затылком я задела крючки, закрепленные на внутренней стенке. Чего там только не было – связки веток, свисток на шнурке, четки из крупных синих бусин с глазом посередине, ключи на кольцах. Эндер так и не появился. Тогда я схватила два самых толстых ключа, медный и серебряный, и выскочила из комнаты. По пути на веранду я боялась, что вот-вот на плечо мне ляжет мясистая рука, вот-вот за спиной у меня прищелкнет языком кто-то из гостей. Но ничего не произошло. Я протиснулась на веранду и смешалась с толпой, досматривавшей странный перформанс. Теперь француз кричал:
–
Глак наблюдал за происходящим с недоумением. Клочкастые брови сдвинуты над переносицей. Я подошла к нему и спросила:
– В чем смысл этой галиматьи?
Он указал на табличку, висевшую у пугала на шее:
– Тут много полемики, – сказал он, – но мотивацию я так и не понял. С эстетической точки зрения, впрочем, номер весьма успешен.