Одно дело читать в газетах или журналах, что ты маленького роста, несколько нескладная, вечно растрепанная, но совсем другое – увидеть воочию. Но мгновенно, еще до того, как зазвучал твой голос, были забыты и неловкая походка, и всклоченные волосы. На огромной сцене стояла, несколько кривовато, словно от смущения, улыбаясь, маленькая фигурка, ты казалась совсем крошечной, не больше десятилетнего ребенка… Ничего победного, ничего подавляющего, кого-то другого просто не заметили бы за микрофоном, но тебя!..
Ты еще не произнесла ни звука, но зал уже был в твоей власти. Он взорвался, одним своим появлением ты заставила всех встать еще до самого выступления. Мы тоже встали и принялись аплодировать. Нет, вовсе не из вежливости, не потому, что остальные вокруг стояли. Эдит, это что-то выше понимания, выше логики, весь зал, как один человек, и мои скептики-соседи тоже, душой рванулись туда, к тебе на сцену. Ты уже владела всеми нашими душами.
Некоторое время ты молча смотрела на аплодирующий зал, потом легкое движение и… полная тишина. Сотни людей затихли, как по мановению волшебной палочки. А этой палочкой была твоя слабая рука. И песня за песней повторялось одно и то же: сначала зал в полнейшей тишине, боясь кашлянуть, слушал твой чуть надтреснутый голос, забывая о самих себе, о том, что существует мир за пределами твоего голоса, а потом взрывался аплодисментами!
Я поймал себя на том, что с ужасом думаю, нет, не о том, что ты упадешь или сорвется голос, а о том, что эта песня будет последней! Что после твоего ухода за задвинутый занавес ты больше не выйдешь, а занавес не откроется. Не приходило в голову глянуть на часы, нет, пока звучал твой голос, не думалось вообще ни о чем, даже о смысле произносимых тобой слов, душа просто рвалась вместе с твоей душой куда-то туда, ввысь, куда без тебя ни за что не пустили бы. Но стоило ему стихнуть, как вместе со шквалом аплодисментов охватывало почти отчаянье: неужели все?!
Невольно глянув на своих соседей, я понял, что не одинок, все чувствовали то же. Сотни глаз из зала молили: только не уходи! Еще! Еще! Еще! Кажется, ты могла бы повторять и повторять свои песни всю ночь, никто не возражал. И вместе с восторгом с каждой песней росло наше… горе. Эдит, тебе никто не говорил, что в конце твоего выступления твои зрители счастливы и несчастны одновременно? Да, это было несчастье – понимать, что ты закончила выступление, что спеты и повторены на бис (некоторые трижды!) самые любимые мелодии, что ты просто валишься с ног от усталости, что пела куда дольше, чем все певцы первого отделения, вместе взятые…
Зал не желал отпускать тебя, не желал сознавать, что на сегодня все. Уже даже не петь, нет, просто постой на сцене, просто улыбайся смущенно и счастливо, и мы будем счастливы потому, что ты есть, ты с нами!
Я не спал в ту ночь, а с утра уже стоял перед кассой и купил билеты на все концерты, которые оставались. И каждый раз повторялось одно и то же: вежливое ожидание твоего выхода и… я не знаю, как это назвать, Эдит. Более счастливой и несчастной публики не бывает!
Повинуясь короткому жесту маленькой ручки, затихал огромный зал, замирал, чтобы снова и снова взрываться после последних аккордов и звуков твоего голоса. Мы вскакивали, орали, как безумные, отбивая себе ладони, и снова послушно садились, стоило тебе сделать всего один жест. Мы были готовы на все, если бы ты запретила нам дышать, мы бы не рисковали выдохнуть, пока ты пела. Только не уходи, только пой, только улыбайся!
А потом…
С Клодом Фижю мы познакомились в одном из кабаре Сен-Жермена. Он посмеялся над моим столбняком, я действительно остолбенел, когда узнал, что он знаком с тобой довольно близко.
– Да, Эдит совершенно простая!
Сначала я решил, что он смеется надо мной, издевается, чтобы позабавиться, просто рассказывает услышанные или прочитанные где-то небылицы. Но 26 января я опоздал на поезд и не смог добраться домой. Мы были с Фижю, и он легко предложил:
– Тогда пойдем, я представлю тебя Эдит.
– Ты с ума сошел?! Уже ночь.
– Вот что значит ты никогда не бывал у нее дома на бульваре Ланн.
– Конечно, не бывал. Но мне кажется, уже поздно идти к кому-то в гости, тем более если тебя не приглашали.
И снова Клод хохотал:
– Тео, для Эдит в самый раз! У нее вся жизнь начинается после концерта, то есть самое время. Сейчас я позвоню и спрошу, можем ли мы прийти, если уж ты такой скромник.
Он позвонил и что-то щебетал в трубку, явно отбиваясь от обвинений, смеялся, в чем-то заверял. Я не только не помню, что именно говорил тебе Клод, я этого даже не слышал, онемев от сознания, что он может вот так запросто разговаривать с тобой! А когда Клод, положив трубку, весело махнул рукой: «Пойдем, нас ждут», я вообще потерял способность соображать. Ждут? Где ждут, в доме Эдит Пиаф?! Я сплю или брежу наяву?
– Идем, идем. Только веди себя скромно, мой мальчик.
