— Подождите, — указала я на два чемодана, демонстративно выставленных посреди вестибюля. — Это же мои вещи!

— Да-да-да, их доставили секунду назад.

— Ну, так я поднимусь в номер и…

— Нет! — Диретторе Россини рывком открыл входную дверь и жестом предложил мне выйти на улицу. — Вы должны идти сейчас же!

— Но я даже не знаю, куда идти!

— Санта Катарина! — Наверняка радуясь в глубине души очередной возможности рассказать мне о Сиене, диретторе Россини вытаращил глаза и отпустил дверь. — Идемте, я нарисую, как пройти.

Зайдя на Кампо, я словно оказалась внутри гигантской раковины-жемчужницы: по окружности кромки располагались рестораны и кафе, а там, где обычно находится жемчужина, в нижней точке наклонной пьяцца, возвышалось палаццо Публико, здание, служившее городской ратушей уже шесть или семь веков.

Я постояла несколько секунд, впитывая многоголосый гул, звучавший под куполом ярко-синего неба, летающих над головой голубей и шум фонтана из белого мрамора с бирюзовой водой, прежде чем нахлынувшая сзади волна туристов подхватила меня и увлекла за собой, бурля живейшим интересом к красоте огромной величественной площади.

Рисуя плащ диретторе Россини заверил меня, что Кампо — красивейшая площадь в Италии, и так думают не только сиенцы. Он уже сбился со счета, сколько раз постояльцы со всех концов света — даже из Флоренции — превозносили великолепие Кампо. Он, конечно, возражал, напоминая о чужеземных красотах — есть же и в других местах чудесные уголки! — но люди не желали слушать и упрямо стояли на своем: Сиена — красивейший, чуть ли не единственный уберегшийся от влияния прогресса город на земном шаре, и при виде такой убежденности могли он, диретторе Россини, сомневаться, что сказанное про Кампо и в самом деле истина?

Я затолкала листки с чертежами в сумку и пошла к палаццо Публико. Здание сразу бросалось в глаза из-за высокой Торре дель Манджия, описанной Россини так подробно, что я подумала, уж не на его ли глазах возводили средневековую колокольню. Лилия, как он ее назвал, гордый монумент женской чистоте, с белым каменным цветком, вознесенным на высоком красном стебле. Интересно, что построена колокольня без фундамента. Торре дель Манджия, заявил диретторе, стоит более шести столетий, опираясь исключительно на милость Божию и веру сиенцев.

Заслоняясь ладонью от солнца, я смотрела на колокольню, устремленную в бесконечное голубое небо. Никогда еще не видела, чтобы девичью чистоту прославлял явный фаллический символ высотой двести шестьдесят один фут. С другой стороны, что я в жизни-то видела…

Ансамбль палаццо Публико и колокольни казался таким тяжелым, что площадь словно просела под их весом. Диретторе Россини сказал, что в случае сомнений надо представить, что у меня есть мяч и я кладу его на землю. В какой бы точке Кампо я ни стояла, мячик, в конце концов, обязательно прикатится к палаццо Публико. Образ показался мне завораживающим — может, виной тому возникшая у меня в воображении картина мячика, скачущего по старинному мощеному тротуару, или манера диретторе говорить драматическим шепотом, как фокусник с четырехлетней аудиторией.

С возрастом палаццо Публико, как и любое правительство, разрослось. Изначально это был просто зал для встреч девяти магистратов Сиены; сегодня городская ратуша представляла собой огромный комплекс. Я вошла во внутренний двор с ощущением, что за мной наблюдают, и не столько люди, сколько бледные тени прошлых поколений, посвятивших свои жизни Сиене, этому маленькому клочку земли. Исчезали города, но эта крошечная замкнутая вселенная, казалось, будет существовать всегда.

Ева-Мария Салимбени ждала меня в зале Мира. Она сидела на скамье в центре, глядя куда-то вверх, словно разговаривая с Богом. При виде меня она отвлеклась от раздумий, и ее лицо осветила улыбка искренней радости.

— Вот ты и пришла, наконец! — воскликнула она, поднимаясь со скамьи и целуя меня в обе щеки. — Я уже начала волноваться.

— Извините, что заставила себя ждать, но я не знала…

Ее улыбка служила подтверждением, что мне прощают все причины, какие я могла бы найти себе в оправдание.

— Ты здесь, и это главное. Смотри, — широким жестом она указала на огромные фрески, покрывавшие стены зала. — Ты видела когда-нибудь что-то подобное? Наш великий маэстро Амброджио Лоренцетти написал их в конце 1330-х, а часть фрески над дверью закончил в 1340 году. Она называется «Доброе правление».

Я обернулась посмотреть на фреску, о которой говорила Ева-Мария. Живопись покрывала всю стену от пола до потолка; мастер наверняка работал на сложных лесах с подмостками или даже на платформе, подвешенной к потолку. Левую часть занимала мирная городская сцена — горожане, занятые своими делами, — а в правой открывался широкий вид на окрестности Сиены за городской стеной. У меня в голове что-то неслышно щелкнуло, и я поражение переспросила:

— Вы сказали, это работа маэстро Амброджио?