— Ты знала, — зарычал Алессандро, прижав мои руки к земле в попытке спасти оставшиеся пуговицы на его рубашке, — что у Колумба шесть лет ушло на открытие Америки? — Он нависал надо мной воплощенной сдержанностью, а пуля на шнурке раскачивалась между нами как маятник.

— Что ж он так долго? — спросила я, любуясь зрелищем его героической борьбы с собой на фоне ярко-синего неба.

— Он был итальянским дворянином, — отозвался Алессандро, отвечая не только мне, но и себе. — А не конкистадором.

— Да ладно, он искал золото, — сказала я, пытаясь поцеловать его стиснутые губы. — Как настоящий конкистадор.

— Сначала — может быть. Но потом… — Он дотянулся рукой и одернул мою юбку пониже. — Он открыл для себя, как сильно ему нравится исследовать берег и знакомиться с новой, непривычной культурой.

— Шесть лет — долгий срок, — возразила я, не готовая встать и включаться в реальность. — Слишком долгий.

— Нет, — улыбнулся он моему приглашению. — Шесть сотен лет — долгий срок. Придется тебе потерпеть полчасика и выслушать мой рассказ.

Вино успело нагреться, когда мы, наконец, откупорили бутылку, но это все равно было лучшее вино, которое я когда-либо пробовала: у него был вкус меда и диких трав, любви и головокружительных планов. И сидя на холме, облокотившись об Алессандро, прислонившегося к валуну, я почти верила, что жизнь будет долгой и счастливой и, наконец, найдена молитва, которая умиротворит моих призраков.

— Ты расстраиваешься, потому что я тебе не открылся, — говорил Алессандро, гладя меня по волосам. — Ты думаешь, я боялся, что ты влюбишься в имя, а не в человека. На самом деле я опасался, что, услышав мою историю, историю Ромео Марескотти, ты вообще не захочешь со мной знаться.

Я открыла рот, чтоб возразить, но Алессандро, не слушая, продолжал:

— То, что говорил обо мне твой кузен Пеппо… все это правда. Наверняка психологи могут все объяснить, но в моей семье психологов отродясь не жаловали. Мы никого не привыкли слушать. У Марескотти свои теории, и мы настолько уверены в их правоте, что, как ты заметила, они превращаются в драконов, сидящих у нашей крепости, не позволяя никому ни войти, ни выйти. — Он сделал паузу, чтобы наполнить мой бокал. — Вот и допивай остаток. Я за рулем.

— За рулем? — засмеялась я. — Такая осмотрительность несвойственна Ромео Марескотти, о котором говорил Пеппо! Я думала, ты окажешься безрассудным, а ты так меня разочаровал.

— Не беспокойся, — он притянул меня ближе, — я заглажу свою вину другим способом.

Я потягивала вино, а он рассказывал о своей матери, забеременевшей в семнадцать лет и наотрез отказавшейся назвать имя отца ребенка. Старый Марескотти пришел в бешенство и вышвырнул дочь из дому. Ее приютила школьная подруга матери, Ева-Мария Салимбени. Когда родился Алессандро, Ева-Мария стала его крестной. Именно она настояла, чтобы мальчику дали традиционные семейные имена — Ромео Алессандро — и записали Марескотти, хотя и знала, что у новоиспеченного деда разольется желчь, оттого что незаконнорожденный будет носить его фамилию.

В 1977 году бабушка Алессандро, наконец, убедила деда разрешить дочери и внуку вернуться в Сиену, и мальчика крестили в фонтане Аквилы незадолго до начала Палио. Но в тот год контрада проиграла оба Палио самым позорным образом, и старый Марескотти начал искать виноватого. Узнав, что дочь водила малыша посмотреть конюшню Аквилы перед началом скачек и позволила погладить лошадь, он немедленно поверил, что маленький бастард принес неудачу всей контраде.

Он крикнул дочери забрать мальчишку, уехать в Рим и не возвращаться, пока она не найдет мужа. Так она и сделала — уехала в Рим и нашла себе мужа, очень хорошего человека, офицера жандармерии. Отчим дал Алессандро свою фамилию, Сантини, и воспитал как собственных сыновей, в любви и строгости. Так Ромео Марескотти стал Алессандро Сантини.

Но все равно каждое лето Алессандро проводил месяц на ферме деда и бабки в Сиене, чтобы познакомиться с кузенами и не торчать в жару в большом городе. Это была идея не деда и не его матери, на этом настояла бабушка. Единственное, в чем ей не удавалось убедить старого Марескотти, — это позволить Алессандро пойти на Палио. Ходили все — кузены, дяди, тетки, а Алессандро сидел дома — дед боялся, что злополучный внучек снова принесет контраде неудачу. По крайней мере, так он говорил. Оставаясь на ферме один-одинешенек, Алессандро устраивал собственные Палио на старой рабочей кобыле. Позже он научился чинить скутеры и мотоциклы, и его Палио стали не менее опасными, чем настоящие.

В конце концов он перестал наезжать в Сиену, где дед всякий раз шпынял его замечаниями в адрес матери, которая, естественно, ни разу не приехала. Алессандро окончил школу и вступил в жандармерию, как отчим и братья. Он делал все, чтобы забыть, что он Ромео Марескотти. Он называл себя Алессандро Сантини и стремился уехать как можно дальше от Сиены, записываясь всякий раз, когда открывался набор, в очередную миротворческую миссию. Так он попал в Ирак, где существенно улучшил свой английский в громогласных спорах с американскими военными подрядчиками и чудом избежал гибели, когда повстанцы взорвали грузовик, начиненный взрывчаткой, у штаб-квартиры итальянских карабинери в Нассирии.

Когда он все же приехал в Сиену, то в ночь перед Палио пришел в конюшню контрады. Он не планировал это заранее, просто не смог удержаться. Лошадей охранял его дядя. Когда Алессандро сказал, кто он такой, дядя пришел в восторг и позволил ему прикоснуться к желто-черной giubetto, куртке жокея, — на счастье.

К сожалению, на следующий день жокей Пантеры — контрады-соперницы — ухватил за эту самую giubetto и замедлил бег лошади настолько, что Аквила проиграла Палио.