Но этот взгляд, как вспышка, тотчас же потух, и явился прежний Перфильев. Угодливый и низкий человечишка, подмастерье великой писательницы, мальчик на побегушках.

Савва Нилович вышел и прислонился к стене. У него даже пот выступил на лбу. Батюшки, что это он видел, не пригрезилось ли? Неужто все же его обвели вокруг пальца? Неужто этот червяк, эта мышь под веником, овладела его женой? А ведь он догадывался, подозревал, но усыпили, усыпили его бдительность болтовней о творчестве! Нет, не могут два человека дышать, думать, чувствовать так слитно, если они не едины? А что, ежели и вправду эта самая агапэ? К черту? Надо разобраться, наконец! Надо вывести этого Эмильку на чистую воду!

Через месяц непосильных трудов, когда значительная часть романа уже существовала вчерне, Юлия позволила себе покинуть комнату и появиться перед семьей, как после долгого затворничества. Савва Нилович являл вместе с детьми такую искреннюю радостью, которую только и мог изобразить. Теперь он решил ни в чем не перечить жене, потакать ей во всем, не мешать «творческому вдохновению» и «мистическому экстазу», но при этом следить, наблюдать чрезвычайно внимательно, и дай бог понять, что на самом деле происходит.

Юлия быстро заметила перемены в муже и по наивности отнесла это к доброму знамению, полагая, что, наконец, он образумился и понял ее сущность. Вот теперь-то у них и настанет мир да любовь.

Вся семья чинно сидела за обеденным столом, дети под строгим взором мисс Томпсон были сама благовоспитанность. Они не ссорились, не стучали вилками, не пинались под столом ногами. Юлия улыбалась. Сусанна и Митя казались ей ангелами. Об их упокоившемся братце она старалась не думать. Эта боль ушла глубоко внутрь.

– Дети, посмотрите, снег! Снег на дворе! И какой чудный! – Юлия положила вилку и уставилась в окно.

– А ты думала, что сейчас лето на дворе? Немудрено, ты столько не выходила из своей комнаты! Все трудилась, творила на радость читателей, которые ждут не дождутся нового романа Иноземцевой! – улыбнулся Савва. – Хочешь, прикажу заложить коляску, и поедем, прогуляемся?

Разительные перемены удивили даже невозмутимую мисс Томпсон. Она незаметно бросила быстрый испытующий взгляд на Крупенина. Что бы это могло значить? Неужто Юлия Соломоновна верит в эти странные, благодушные интонации? Не так ли мягко урчит кот, видя полуживую мышь?

Катались в коляске, снег выпал, но еще не устоялся, не образовался снежный наст на тротуарах. Поэтому еще рано было переменять колеса на полозья саней. Юлия Соломоновна куталась в шубку, холодный воздух бодрил после многодневного затворничества. Щеки и нос покраснели.

– Что, жена, замерзла? – Савва Нилович обнял ее и притянул к себе. – Застыла без мужниной-то ласки, а?

Она повернулась к нему и нежно поцеловала, чуть-чуть, едва прикоснулась к его губам. Но этого было достаточно, чтобы кровь бросилась Крупенину в голову и зашумела там, как дорогое шампанское.

– Соскучился я по тебе, Юлюшка. Точно мы не муж и жена.

– Скоро, скоро, голубчик! Теперь не время! Роман всю меня забрал. Погоди чуть-чуть, самую малость! – И она снова одарила его невесомым поцелуем.

– Ты дразнишь меня, любимая. Мне теперь в твою спальню являться по расписанию? А то еще придешь ненароком, а там Эмиль расположился! Он теперь там хозяин? – Крупенин говорил мягко, без раздражения. И снова, как раньше, взял ее руку, отодвинул край перчатки и поцеловал полоску кожи.

– Полно! – жена засмеялась. – Что тебе думать плохо об Эмиле! Уж сколько лет он при мне! Ты же знаешь, он мой помощник, товарищ, спутник по литературному пути. И только-то! Я без него как без рук! Тебе не стоит его ревновать, он мне нужен, я люблю его, но это совершенно не то, о чем принято думать!

– Ну да, ну да, – поспешно закивал головой муж. – Разумеется, я знаю, агапэ!

– Саввушка, не стоит иронизировать. Поверь, ты ровным счетом ничего в этом не смыслишь, я имею в виду греческую философию, и оставим эти разговоры, а то опять поссоримся. Впрочем, лучше уж раз и навсегда обговорить, и более к этому не возвращаться, – добавила она уже совершенно серьезным тоном.

Крупенин похолодел внутри и отодвинулся от жены.

– Что ж, давай поговорим серьезно.

– Эмиль Эмильевич только кажется эдаким дурачком, мальчиком для битья, посланцем чужих мыслей и дел. Я тоже долгое время заблуждалась на его счет. Но теперь я поняла, что это совершенно иной человек, тонкий чрезвычайно, необычайно чувствительный. Какая-то нервность в нем и глубина. Порой я дивлюсь, насколько он преображается, когда весь погружается в литературу! Впрочем, если бы он оказался иным, как бы он смог стать моей правой рукой? Так чувствовать меня, понимать с полуслова! Иногда я еще только пытаюсь определиться с мыслями и образами, а он уже тут как тут! Подхватывает на лету, продолжает, помогает! Удивительно! Он – как вторая я! Его нет, и у меня мысль не идет, он явится – и все как по маслу! Странно! И ведь не подумаешь, глядя на него! А ведь сам творить не может, ничегошеньки, вот что удивительно! Только вот так, подпевать! Но зато разными голосами, и с настроением!