Мужчины обменялись внимательными и настороженными взглядами.

– Что ж, я очень рад! – преувеличенно бодро заявил Соломон. – Ты же знаешь, Юленька, как я обожаю своих внуков!

Наличие внуков ничего не меняло в жизнь Иноземцева, который по-прежнему числил себя по разряду женолюбцев и сердцеедов. Его гораздо больше беспокоило то обстоятельство, что Юлино материнство впрямую отразилось на благополучии и процветании его издательства. Текстов стало заметно меньше, и они поблекли. Читатель поначалу готов был по-прежнему прощать своему кумиру маленькие несуразности. Но потом интерес к Иноземцевой стал таять, как последний снег под весенними лучами солнца. Соломон все чаще наведывался к дочери, дольше и напряженней стали их разговоры – не отца с дочерью, а издателя с автором.

Соломон провел рукой по аккуратно выстриженной бороде, раздумывая, как лучше подступаться к беседе. Разумеется, он приехал опять по своей, издательской нужде. Юлия снова задержала продолжение очередного романа, читатель уже не стонет и не рвет каждый номер журнала «Словеса» в надежде почитать «новую Иноземцеву». Да и новый роман этот, увы, ни в какое сравнение с прежними не шел. О повторении успеха «Зингибера и Глицирризы» можно теперь было только мечтать. Соломон присел на край постели, погладил дочь по голове и украдкой оглянулся на зятя, ожидая, когда тот удалится. Но Савва точно закусил удила.

– Сударь, по всему видно, что вы желаете, чтобы я удалился, – заявил Крупенин.

– Савва Нилович, не в обиду вам, голубчик, сказано, мне и впрямь бы хотелось побеседовать с Юленькой. Вам же вовсе не интересны дела наши литературные.

– Как же-с, очень даже интересны! – Савва развернулся воинственно, всем корпусом перед тестем. – Как же мне это неинтересно, когда через Юлино сочинительство вся жизнь моя и детей наших пошла наперекосяк!

– Я полагаю, вы преувеличиваете, – стараясь не допустить ссоры, мягко заметил Соломон. Но в глазах его уже появилась сталь. – Впрочем, вы знали, что женитесь на женщине необычной. Для вас ее образ мыслей не был секретом. К тому же, как мы все полагали, и я в особенности, вы приняли тогда это обстоятельство, более того, помогли нам в очень сложный момент. Подставили, так сказать, плечо. Я рассчитывал на вас, на вашу помощь, на то, что и далее вы будете меценатом для Юлии и опорой во всем.

– Да, – зло усмехнулся Крупенин, – я разочаровал вас всех. Я не превратился в глупую дойную корову, по образу вашей злосчастной супруги. Прошу прощения за грубость выражений! Я не позволил использовать мое состояние для глупостей и баловства. Да, тогда, когда я дал денег, я рассчитывал, что это поможет мне в сватовстве. И не более того! Не более! – последние слова он почти прокричал. Юлия обмерла от эдакой откровенности, но постаралась подавить свой гнев и обиду.

– Писательницу Иноземцеву муж выкупил у отца-издателя за круглую сумму. Прекрасные заголовки бульварных газет! – саркастически заметила Юлия. – Савва Нилович, ты нынче чудно как откровенен!

– Мы оба сегодня узнали друг о друге много неприятного. – Крупенин двинулся к двери.

– Савва Нилович, – Соломон Евсеевич удержал его за локоть. – Давайте остынем. Дело нешуточное, тут конфликт серьезный. Я не хочу несчастья своей дочери. Не хочу краха ее брака, я ценю вас, поверьте. Ей-богу, поверьте в искренность моих слов. – Соломон Евсеевич тяжело вздохнул и продолжил серьезно: – Никогда не говорил такого, даже себе самому, а вам сегодня скажу. У Юлии не было порядочного отца. Увы! Приходится признать этот свой грех! Так хоть достался достойный супруг! Вы человек старинных взглядов, хоть и молодой. Однако же, подымитесь над своими воззрениями ради любви к Юлии! Ведь вы любите ее, я знаю. Я вижу! Дайте ей дышать! Дайте ей творить!

Крупенины ошеломленно слушали непростое признание Иноземцева. Юлия с неловкостью и досадой, Савва с недоверием и любопытством.

– Как же нам поступить? Мне, что ли, сесть рукописи править с нею да полуночничать в поисках сюжета? – пожал плечами Савва Нилович.

Самобичевание Иноземцева не могло не впечатлить эмоциональную натуру зятя. Соломон Евсеевич, имея сущность гибкую и артистическую, прекрасно понимал, что в данный момент можно пожертвовать гордостью, не убудет, посыпать седую голову пеплом, приняв роль непутевого отца. И тогда спектакль для одного зрителя возымеет успех!

– Зачем вам литературная поденщина? – подивился Соломон Евсеевич. – У нас для этого господин Перфильев имеется.

– А, опять этот фигляр Эмиль Эмильевич! – ужаснулся Крупенин.

– А вы глядите на него просто, без нервов, как на средство для написания вашей женой очередного шедевра, и не более того, – предложил с мягкой улыбкой Соломон Евсеевич. – Вроде как перо, или чернильница.

– Говорящая чернильница… – оживилась Юлия и стала выбираться из постели. Гроза, кажется, миновала, и впереди глядел солнечный просвет.

Крупенин понял, что проиграл битву. Теперь Содом и Гоморра будут и в его доме.