Савва Нилович проводил ее долгим взглядом, потом взял толстую книгу, где вел записи домашних расходов, подумал и росчерком пера увеличил выплату гувернантке на треть.

Юлия Соломоновна сидела на краю постели, в пеньюаре, нога на ногу. Полы шелкового сиреневого пеньюара расходились, открывая взору тонкую, почти прозрачную сорочку, изящные ступни, обутые в домашние туфли, отороченные гагачьим пухом. Волосы темными волнами бежали по плечам. Опять уж полдня не одета, не причесана. Какой пример детям! И эта отвратительная, немыслимо гадкая привычка для женщины – курение! Папироса с длинным мундштуком дымилась в руке. В воздухе клубился причудливый аромат табака и духов. Савва Нилович наконец остановился напротив жены и вперил в нее острый взгляд, в котором читалось все скопившееся недовольство и раздражение.

– Да, да, Саввушка, да, ты опять недоволен! Ничего, ничего не говори, прошу тебя, не надо. А то снова поссоримся с утра, – она стряхнула папиросу в фарфоровую чашку, цены немереной, подарок на именины – первое, что попалось под руку. Савва Нилович поморщился.

– Утро, говоришь? Уж скоро обедать пора, а у тебя все утро. Небось, опять писала всю ночь, не спала, вон бледная какая, мешки под глазами, точно больная. На воздух не выходишь, сидишь неодетая, целыми днями в постели. Дети матери не видят!

– Ох, не начинай, прошу, – жалобно простонала Юлия. – Да, я писала, верней, не писала, а мучилась. Не идет роман, не идет! В голове пусто, ничего не вижу и не слышу! – Эти слова она произнесла с таким отчаянием, что сердце Саввы дрогнуло. Он мог только ей сочувствовать, но по-настоящему принять ее боль ему было, увы, не дано.

Какое-то время, особенно когда они жили в Болгарии и были, как казалось, безоблачно счастливы, он наивно надеялся, что замужество и благополучная семья есть главная жизненная цель всякой женщины, даже такой, как Юлия. Он искренне верил, что теперь ее заблуждения насчет жизненного призвания испарились окончательно и с этой дурью, этим зловредным влиянием «эмансипе» закончено. Писательство осталось в прошлом, забыто, и впереди только семейное счастье и домашние заботы. Поэтому, когда супруги вернулись в Петербург и жена вновь с головой окунулась в сочинительство, забегали в дом редактора из издательства, Соломон дневал и ночевал, погоняя дочь сдать рукопись как можно скорее – Савва чуть с ума не сошел. Все это показалось ему дурным сном, бредом, и тогда он решительно воспротивился новому течению их совместной жизни. Тут-то и грянула первая гроза.

А уж дальше пошло-покатилось. Жизнь семейная, как представлял ее себе Крупенин, оказалась несовместимой с жизнью творческой, как мыслила ее Юлия. Савва Нилович с ужасом подозревал, что заразные флюиды дома Соломона переселились в его квартиру. Юлия не оправдала его надежд, из нее не вышло хлопотливой матери, трепетной возлюбленной, заботливой жены. И как он ни бился, как ни пытался воспитывать супругу должным образом, все выходило только хуже. Страшней становились ссоры, глубже – отчуждение. Но при этом, самое необъяснимое, что при этом они оба любили друг друга все сильней, и каждый ничуть не сомневался в чувствах ни своих, ни супруга. И то ужасное сплетение любви и ненависти, раздражения и нежной заботы, недовольства и трепетности, взаимной жалости и еще чего-то, что и словами-то не описать, сделало их совместную жизнь подобной пожару, который то тухнет, то разгорается на ветру. И неизвестно, что лучше. Чего ты жаждешь сильней? Горячего огня, чтобы сжигал заживо? Тлеющих углей, в которых едва теплятся остатки былого, но зато не жжет? Или холодного, покойного, но мертвого пепла, разметаемого ветром?

Юлия не раз задавала себе эти вопросы и не находила ответы. Любила ли она Савву? Какой нелепый вопрос! С каждым днем все сильней! А дети? Да она, как любая мать, жизнь за них отдаст, коли понадобится! А ежели бы вернуть все вспять, нашептывал нехороший голосок внутри, и не было бы ни Саввы с его представлениями об идеальной жене, ни детей с их болезнями, капризами, беготней, приставаниями… Были бы тишина, покой, рукопись, мысли, образы. И только ее герои! Ну, можно еще дополнить картину мечтаний и мысленно вернуть обратно в свою жизнь Эмиля Эмильевича. Да, о нем она подумывала теперь частенько, он бы ей пригодился с его непринужденной болтовней вроде бы ни о чем.

А все-таки он здорово ей помогал. Вдруг образ, поворот сюжета, деталька описания, нет, право, в нем была своя польза…

– Юлия! – громыхнул голос прямо под ухом. – Юлия, ты спишь с открытыми глазами!

Савва Нилович никак не мог привыкнуть к этой манере жены отключаться от собеседника и окружающего мира напрочь, как будто она и впрямь улетала невесть куда.

– Ох, извини, – она вздрогнула от его окрика, пепел упал на шелковое одеяло, – извини, я задумалась. – Она поймала нехороший взгляд мужа, поспешно сбросила пепел легким взмахом руки.

– То-то и оно, что вся в задумчивости! – Супруг уже не мог остановиться. – В задумчивости, но не о том, о чем следует думать жене и матери! Нет, я вовсе не тупой тиран, я смирился с тем, что в нашей жизни есть нечто необычное, твое сочинительство. Но я всегда полагал, что это лишь вторично после того, что называется обычной, человеческой жизнью. Уж прости меня, но мне иногда кажется, что ты и меня воспринимаешь как одного из выдуманных персонажей своих романов! Но дети-то, дети? Они же не могут отделить выдуманное от реального и приспособиться к этому!

– Да, я плохая мать, – вяло сопротивлялась Юлия Соломоновна. Подобные выговоры стали теперь частью их общения с мужем. – Савва, пойми, я просто иная, может, плохая, или хорошая, но другая. Прошу тебя, все же может как-то все устроить, чтобы ни ты, ни я не мучились от этого? Разве у нас нет няньки, чудесной гувернантки? Разве я не принадлежу тебе вся, без остатка! Ты хуже ревнивца!

– Вот именно! Уж лучше, прости господи, завелся бы любовник! Тут, по крайней мере, знаешь, как поступить – по физиономии и с лестницы! А так, сражаешься с сотнями тех, кто крадет твою любовь, и они невидимы, они – эфир, они живут в сознании другого человека и на страницах этих рукописей! Но они живут, они вторгаются в нашу жизнь, как будто они реальные люди!

– Савва, любимый, это просто чудесно, что ты с такой силой, реально воспринимаешь все то, что я пишу! Удивительно, но лучшей похвалы трудно было бы себе представить! Значит, это трогает, потрясает… – Юлия всплеснула руками и счастливо засмеялась.

Но Крупенину было не до смеха. Он взревел, точно зверь, и схватился за волосы от отчаянного непонимания с женой. Юлия испугалась и примолкла. Вдруг ее лицо сделалось бледным. Она задышала часто, приподнялась, а потом опрометью бросилась в уборную. Савва оставил свою шевелюру в покое и тревожно прислушивался к звукам, доносившимся из глубины помещения.

Юлия вернулась обратно с мрачным выражением лица. Теперь настал ее черед глядеть на мужа с раздражением и досадой.

– Вот снова, вот опять, теперь недомогать…

Она не успела закончить, а Савва уж догадался и бросился к ней, подхватил на руки: