Топорики, он говорил, что отец придет и зарубит тварь топориками.
– Ни разу не пискнул. Я его много раз кусал, пока съел.
– Косу.
Сквозь его толстые вонючие пальцы мне видны были лишь проблески света. Когти его царапали мне шею.
– Я уж до позвоночника его на спине добрался, а он все не плакал. Потом он умер. И я прокусил ему затылок и засо…
– Етить всех богов.
Он бросил меня, и покой снизошел на меня, пока я летел, потом все оборвалось, когда я упал на кучу веток и листьев. Он схватил меня за коленку, но я ударом ноги отбросил его. Хихикая, он снова схватил меня за ногу и, продолжая хихикать, потащил из кучи веток. Спиной и головой я ударился о землю, а потом стал двигаться: он потащил меня.
– Ты дурак, и она дура. Она, та в золотом и красном, она только и делает, что сидит. Видел я ее в окно. Только я мальца знаю. Прихожу за ним куда надо, и он за мной идет. Он даже зовет меня, это белый его учит, как звать. Мне малец всегда был без надобности, раз я ему не нужен, ему тот, с молнией, нужен, а зовет он меня, и я прихожу его забирать, а скоро ночь, и я улетаю с ним, а он говорит, мол, слышал я, как мать моя говорила про волка и его щенят, как старается она сделать его своим солдатом, а они живут на обезьяньем хлебном дереве, а я говорю, мол, как раз этот и убил моего брата, слышал я, он говорил это, а малец говорит, мол, полетели, я у тебя на спине, я тебе покажу, а он меня заберет.
Я выдавливал из себя: «Тише», – только слово замирало, еще с губ не слетев. Не знаю, куда он меня тащил, у меня вся спина была ободрана об траву, землю, о камни в воде, потом голова моя ушла под воду, когда он потащил меня по реке, затылком стукнулся я о камень и погрузился во тьму. Когда очнулся, то по-прежнему лежал под водой, кашлял, задыхался, пока он снова не вытащил меня на траву под деревья.
– Беленький тот, красавчик, тот, когда я его давил, пока не увидел, как кровь у него под кожей течет, прелесть просто, он – боец, он боец получше тебя. Научился у того, с двумя мечами. Вдвоем они, я дверь выламываю, а они вдвоем с дерева соскользнули, говорят, мол, сразимся с тобой. И ведь скакнули на меня и ударили, и тот, с двумя мечами, бросил один меч белокоженькому, и он на меня пошел, мальчик этот, он скакнул, и мальчик этот, он меня по башке вдарил: больно, – а взрослый меня в бок прям вот сюда мечом ударил, прям вот сюда, и меч мне в грудную клетку уперся прям вот тут, я двинул его кулаком, и он упал, так белокоженький подбежал ко мне, пригнулся, прежде чем я смог крылом его сшибить, ухватил меня за крыло и проткнул его насквозь, видишь, вон там до сих пор еще дырка, это ее белокоженький проделал, и я схватил его вот этой ногой, схватил его другой ногой да зашвырнул вверх на дерево, он об ветку треснулся и затих. Да-да. А тот, что шарик, он подкатился ко мне сзади и сбил меня с обеих моих ног. И я упал, а он смеялся, так я схватил его, прежде чем он удрать успел, и куснул его, кусок мяса вырвал, сладенькое мясо, сладенькое, сладенькое мясцо, и я еще куснул, а тот волосатый закричал. Он посадил кой-кого из них на лошадь и ударил лошадь. И они ускакали, а он на меня напал, злой такой, а мне злые нравятся, а он все дерется, дерется и дерется, и колет, и рубит, и до глаз моих добирается, меч-то я перехватил, так этот белокоженький свой вонзил мне прямо в зад, и тут я взъярился, да уж.
Он вытащил меня из светлой травы в темную, и надо мной тоже темно было. Я опять пнул его в руку, а он вздернул меня вверх да и шмякнул опять об траву. Кровь опять потекла у меня из уха.
– Схватил я белокоженького и всмятку его, всмятку, всмятку, всмятку, всмятку его, пока из него все соки не вышли. А тот, длинноволосый, он как рыкнет, как рыкнет, как пес все равно, зато дрался он как воин, он с двумя мечами лучше был, чем ты с одним топором. Стой, не дрыгайся, дай я и тебя тоже всмятку, говорю я ему, а он и так делает, и так, будто муха, и рубит меня по спине – кожу рассек! Кожу мне никто не рассекал, уж много лун не приходилось мне собственную кровь видеть, потом он в воздухе через голову прыгает, лучше, чем ты, и всаживает меч мне в пузо, а сам смотрит на меня, а я стою и притворяюсь, чтоб он смотрел на меня, потому как у многих такое понятие, будто там, внизу, что-то есть, а внизу там нет ничего, одно мясо. Вот этой рукой я сшиб его.
Он бросил меня, чтоб руку свою показать.
– И этой рукой меч вытащил. Я мечом хорошо не умею, так он за ножом полез, ну я и проткнул ему грудь, будто пальцем в грязь ткнул. Меч выхватил, махнул и горло ему перерезал. А потом подлетел к нему и поначалу самое вкусненькое съел. А-а, живот, потом такое рыжее, а-а, жирное, как у борова. Так понимают, будто брату моему мясо нравится, а мне нравится кровь, только я что угодно сожру.
Я жалел, что голоса у меня не было, чтоб умолять его перестать, жалел, что у него ушей не было, чтобы услышать.
– Потом я за других взялся, за убежавших, да, взялся. Как им далеко упрыгать, если я быстрее лошади? Этот, двухголовый.
– Их двое было, сукин ты сын. Двое.
– Другая голова, он плакать стал, брата жалеть. Знаешь, что я тому страусу сказал?
– Нигули. Его имя Нигули.
– Странный на вкус. Ты их чем-то необычным кормишь? Он плакал. Я говорю, мол, плачь, мальчик, плачь. Ты не тот, за кем я пришел, это его надо бы съесть вместо тебя.