Она примолкла, будто ответа ждала.

– И все ж, даже зрелые, все вы, мужчины, должны грудь сосать. И мой драгоценный сын. Припадает к груди, как на войну является. Надо ли мне рассказывать тебе, что он едва мне соски не откусил? Левый, потом правый? Кожу содрал, плоть прокусил, а все знай себе сосет. Ну, я же женщина. Я кричу на него, а он не перестает, глаза закрыл, как вы, мужчины, закрываете, когда время извергнуть подступает. Мальчик мой, пришлось мне за горло его взять да придушить, пока не отпустил. Мальчик мой, а он смотрел на меня и улыбался. Улыбался. А зубы красные от моей крови. С тех пор я ему служанку посылала. Та оказалась не глупа на голову. Сама резалась каждую ночь, чтоб он пососать мог. Что в этом странного? Мы странные? Ты же ку. Вы же режете корове горло, чтоб крови напиться, что в таком странного?

Тот мужчина ничего не ответил. Ухватился за прутья клетки.

– Все твои мысли – у тебя на лице. Смотришь на меня – сплошь презрение, сплошь осуждение. А знаешь ли ты, что значит ребенка иметь? На что ради этого готовы?

– Не знаю я. Наверное, бросить его, чтоб убили. Нет, продали. Нет, чтоб его украли и взрастили вампиры. И может, чтоб всегда был под рукой, чтоб кто-то попросил кого-то малышку отыскать, и притом вранье на вранье лепить, чтоб никто даже не догадался, что у тебя сын есть. Не это ли смахивает на то, что значит ребенка иметь?

– Замолчи.

– Ты, должно быть, прекраснейшая из матерей.

– Я не позволю тебе и приблизиться к нему.

– Ты дала ему уйти, или ты опять потеряла его, прекрасная мать?

– Ты, похоже, считаешь, что сын мой в пороке погряз.

– Сын твой и есть порок. Бес…

– Ничего ты не знаешь. Бесами рождаются. О том все гриоты поют.

– Нет у тебя ни одного гриота. А бесов творят. Ты творишь их. Ты творишь их, оставляя любому, кто в мыслях склонен…

– Ты смеешь знать, что творится у меня в голове? Ты судишь меня, Королеву? Кто ты такой, чтоб учить меня, как мне обходиться с моим ребенком? У тебя их ни одного нет. Ни единого.

– Ни единого.

– Что?

– Ни единого.

И тот мужчина рассказал ей такую историю:

«Имен у них не было, потому как гангатомы никогда не дают детям имена, для них все это очень уж странно. Что вовсе не значит, что гангатомов странное очень уж волнует. Только если одного звали, скажем, Жирафленок, то всем в селении известно было, кого они зовут. У меня не так, как у тебя, ни один из детей не был моей крови. Но я был похож на тебя: позволил другим растить их и твердил, что это для их же собственного блага, когда благом это было – для меня. Кто-то сказал, что Король Севера обращал речные племена в рабство и гнал рабов на войну, вот мы и отправились за ними, потому как война та же лихорадка – заражает всех. Мы забрали их из Гангатома, но некоторые идти с нами не хотели. Я сказал детям: «Пойдемте», – и двое из них ответили: «Нет», – потом трое, потом четверо, ведь почему должны они были уходить с человеком, кого не знали, и еще с одним, кто им не нравился? А тот, кто мне напарником был, он сказал: «Смотрите-ка», и показал им монету, а потом закрыл ладони, а когда раскрыл их, то монета исчезла, он опять кулаки сжал и спросил, в какой руке монета, и Жирафленок указал на левую, тогда он разжал левый кулак, и оттуда вылетела бабочка. Скажу тебе правду: они за ним пошли, а не за мной. Так что все мы за ним шли до земли Миту, там мы и жили на дереве баобаб. И мы сказали детям: «Вам нужны имена, ведь Жирафленок и Дымчушка – это не имена, просто люди зовут вас так». Один за другим они перестали на меня сердиться, Дымчушка – последней. Разумеется, альбиносу, еще мальчику, но ростом со взрослого мужчину, мы дали имя Камангу. Жирафленка, кто всегда был высоченный, нарекли Нигули, потому как он вовсе не был похож на жирафа. Совсем не пятнистый, да и длинными были у него ноги, а не шея. Косу – так нарекли мы мальчика без ног. Он катался повсюду, как колобок, но всегда попадал в грязь, или в дерьмо, или в траву, или (и тогда вопль его раздавался) на колючку натыкался. Сперва мы сросшимся близнецам единое имя дали, так они принялись честить нас, будто две старые вдовушки. «У вас с ним все общее, а все равно имена разные», – говорили они нам с Мосси. Так что того, кто пошумней, мы назвали Лоембе, а того, кто потише, но тоже громкого, назвали Нканга. И Дымчушка. Тот, кто моим был, сказал: «Кто-то из них должен носить имя из мест, откуда я родом. Кто-то должен напоминать мне обо мне». Вот и дали мы Дымчушке имя Хамсин, в честь ветра, что дует пятьдесят дней. Ты говоришь мне о детях… какое имя было у твоего мальчика, кроме как малец? Ты когда-нибудь именем его нарекала?»

– Заткни пасть.