Потому как мужчина, что жил в доме любви, наткнулся на послание, какое кровью написал тот, кто был уже мертв. И не было у него слов, зато преисполнился он горем и гневом, ведь были они мертвы. Все они были мертвы. От некоторых всего половинки тел остались. Некоторые съедены наполовину, у некоторых вся кровь высосана, и все высосано, пустые лежат. И мужчина тот, он в крик заплакал, и мужчина тот, он взвыл, и мужчина тот, он проклял молчание богов, а после и их самих тоже проклял. И тот мужчина, он похоронил их, не смог только похоронить ту, что духами создана была, потому как хотя убить ее им не удалось, от вида побоища она с ума сошла и побрела до самого Песочного моря, и в стонах ее слышалась песня духов. И мужчина тот, он в великом горе девять раз на колени падал – глубоко было его смятение и величественна была его печаль. И тот мужчина, в ком горе не раз и не два сменялось горем, дал этому горю осесть, затвердеть и обратиться в ярость, какая осела, отвердела и обратилась в волю. Ведь ему известно было, с кем малец приходил или кто приходил с мальцом. Знал он: то была тварь, брата которой убил Леопард, хотя месть свою эта тварь обратила на него. Сказал он другу своему: «Все эти смерти на твоих руках». И он наточил топорики свои, и лезвия ножей своих омочил в гадючьей слюне, и отправился в Мверу, потому как оттуда приходил малец, туда он и обратно вернется. Вот она, правда: мужчина тот не очень долго раздумывал, ведь было ему все еще не до раздумий. А вот правда поглубже. Должен он был убить и мальца, и всех, кто опекал его, и летучую мышь, и любого, кто встанет у него на пути. Не ведал он ничего про повадки летучих мышей, но знал о повадках мальчишек, а все мальчишки держат путь домой, к своим матерям.

Мужчина тот загнал одну лошадь в грязь, другую в пески, еще одну в буш и еще одну – прямо в Мверу. Ночь покрывала все те земли, а по границе их стояла пехота. Кто знает, сколько солдат от сытости лени предались, а сколько спали? Он пошел прямо на них, скакал сквозь них с факелом в руке, сшибал котлы и одного солдата затоптал, а они метали копья, да все мимо, стрелы искали, да сильно сморила их усталость или пьянство, вот и постреляли друг друга, а когда немногие вполне протрезвели, чтоб схватить копье, лук или дубины, то увидели, куда всадник направился, и остановились. «Ведь ежели смерть так уж ему мила, нам ли останавливать его», – изрек, должно быть, кто-то из солдат.

И во что облачен был тот мужчина помимо ярости и печали? Он гнал лошадь по суровой земле Мверу, что была то песка легче, то грязи гуще, мимо ручьев, в каких сварилась бы человечья плоть и от каких серой несло. Мимо полей, где ничего не росло и где под ногами трещали и ломались старые человечьи кости. По одной из тех земель, где солнце не восходит никогда. Доскакал до озера из черного, коричневого и серого, обгрызенного у берега, и поехал вокруг него, поскольку знал, что за создание обитает в нем. Хотелось ему крикнуть озеру, что он одолеет любого монстра, какой явится задержать его, но поехал вокруг.

Десять безымянных туннелей Мверу. Похожие на десять перевернутых погребальных урн для богов. Лошадь остановилась у одного высотой в четыре сотни шагов над еще четырьмя сотнями, а то и выше, выше поля сражений, выше ширины озера, до того высокого, что крыша скрывалась в тени и тумане. Да и шириной с целое поле. У входа в туннель его лошадь муравьем казалась, а он и того меньше. У самого дальнего туннеля был самый широкий вход, рядом с ним туннель самый высокий, зато вход в него был меньше, чем в два человеческих роста. А рядом туннель такой же высоты, вход в какой в землю врос, так что можно было въехать в него верхом на лошади. А рядом находился туннель немногим выше лошади. И так дальше. Но каждый туннель вздымался намного выше входа и больше походил на перевернутую урну, они казались гигантскими червями, что в сон впали или подрублены были. На стенах у основания туннелей виднелась медь или ржавчина, выделанная божественными кузнецами или еще кем-то. Или железо, или бронза, какие огонь свел воедино мастерством, известным одним лишь богам. На внешних стенах туннелей – плиты металла, проржавевшего или сияющего, от земли до неба.

Визг. Птицы хвостатые, с толстыми лапами и толстокожими крыльями. Мхом и коричневой травой заросли потолки каждого туннеля, соединяя их воедино. Сорняки скрывали, что они такое. Все становилось коричневым. Он с лошадью проехали до середины туннеля, до света в конце, какой не был светом, ведь в Мверу света нет, есть только то, что свечение испускает.

И в конце этого туннеля широкие равнины, усыпанные оспинами идеально круглых дыр с лужицами воды, что пахла, похоже, серой, а на подступах к пустыне – дворец, похожий на большую рыбу. Вблизи он выглядел, как вытащенный на сушу корабль, сделанный из одних только парусов – пятидесяти и еще сотни, даже больше. Парус на парусе, белые и грязные, коричневые и красные, будто кровью забрызганные. Две лестницы двумя болтающимися языками скатывались от двух дверей. Никаких часовых, никакой стражи, никаких признаков магии или учености.

У порога двери он отбросил факел и вынул оба топорика. В передней, высокой, в пять человеческих ростов, зато шириной всего в человека с распростертыми руками, свободно плавали шары – голубые, желтые, зеленые и светящиеся изнутри, как светлячки. Двое мужчин, синие, как долингонцы, подошли к нему с обеих сторон, говоря: «Чем мы можем помочь тебе, друг?» В то же время оба медленно тянули из ножен мечи. Отпрыгнув, он обрушил обе руки на левого стража, еще и еще раз рубанул его по лицу. Потом тяпнул его разок по шее. Правый страж пошел в атаку, и он отпрыгнул с пути его первого удара, крутанулся на земле и рубанул стража по колену. Страж упал на то же колено и взвыл, а тот мужчина тяпнул его в висок, по шее, в левый глаз, потом пинком сбил с ног. Пошел дальше, затем побежал. Выскочили еще люди, и он прыгал, скакал, падал, тяпал, рубил и всех уложил. Увернулся от одного меча и двинул его владельцу локтем в лицо, ухватил его за шею и дважды впечатал в стену. Продолжал бежать. Страж без доспехов, но с мечом в руках с криком побежал прямо на него. Он отбил меч одним топориком, упал на колени и тяпнул стража по голени. Страж бросил меч, он подхватил его и вонзил в стража.

Мимо его головы пролетела стрела. Он схватил почти обезглавленного стража и рывком прикрылся им от второй стрелы. На бегу чувствовал каждую стрелу, пронзавшую тело стража, пока не приблизился настолько, что можно было метнуть первый топорик, какой попал лучнику прямо между носом и лбом. Он взял у лучника меч с ремнем. Бежал, пока не выбежал из передней в большой зал, где не было ничего, кроме светящихся шаров. К нему приблизился великан, он по-думал об О́го, кто был ему большим другом, кто был человеком, а не великаном, человеком непреходящей печали, и он завыл в ярости, с разбега запрыгнул великану на спину и рубил, рубил его по голове и по шее, пока не осталось ни головы, ни шеи, и великан упал.

– Сестра короля!

Ни звука в зале, кроме его эха, безумно заскакавшего по стенам и потолку, а потом пропавшего.

– Ты всех убьешь? – сказала она.

– Я весь свет изничтожу, – сказал он.

– Великан был танцором и нянчился с детьми. Никому в этом мире он ничего худого не сделал.

– Он был в этом мире. Этого достаточно. Где он?

– Где – кто?

Он схватил копье и бросил его туда, откуда, как ему казалось, исходил голос. Копье ударилось в дерево. Шары засияли ярче. Она восседала на черном троне, украшенном каури, несколько рук над троном держали копье. По бокам стояли две стражницы с мечами, рядом с ними почтительно склонились еще две с копьями. Два слоновьих бивня служили подставкой для ног, позади резные колонны высотой с деревья. Голову украшала повязка из плотной материи, обернутая несколько раз так, что походила на пламенный цветок. Переливающееся платье ниспадало от груди до ног, грудь украшала золотая пластина, как будто носившая ее была одной из королев-воительниц.

– Как же тяжко оказаться в изгнании в этом месте безо всякой жизни, – сказал он.

Она пристально глянула на него, потом рассмеялась, что взбесило его. Он вовсе не остроумничал.

– Мне помнится, ты был таким рыжим, даже в темноте. Рыжая охра, как у речной женщины, – произнесла она.

– Где твой сын?