Следует отметить аналогичный процесс и в странах социалистической ориентации, в первую очередь СССР, когда в небольших по численности городах возникают «градообразующие» предприятия, деятельность которых непосредственно сказывается на жизнеобеспечении всего населенного пункта. Данная тенденция приняла такие размеры, что даже законодательство вынуждено предусматривать особые процедуры банкротства для «градообразующих» предприятий и режим особых налоговых льгот.
Концентрация производства неизменно привела к некоему усредненному показателю деятельности промышленности – национальному валовому продукту, который вызывает серьезную критику – в первую очередь по той причине, что данный показатель не «интересуется» формой продукции: продовольствие, военное снаряжение, товары легкой промышленности и т.д. НВП измеряет деятельность промышленности только в количественном результате, что приводит к стремлению еще больше увеличивать производство и добиться наивысших результатов даже при риске экологической и социальной катастроф[325].
Наконец, централизация. Индустриальная культура доводит до высочайшей степени централизацию, поскольку новая организация производства и жизни общества требует многих одновременных действий для достижения искомого результата. Централизации подвержена не только деятельность отдельных корпораций, что является неизменным следствием концентрации производства и его специализации, но и деятельность целых отраслей промышленности.
Не обошла централизация и сферу политических отношений, в результате чего деятельность центральных органов власти принимает все более мелочный характер вмешательства в любые текущие вопросы. Возникает централизованная политическая система, централизованная банковская система, железнодорожная, промышленная – по всем отраслям промышленности – и межведомственная и т.д.[326]
Согласимся, однако, что данные критерии носят, очевидно, неполный характер и могут быть расширены по количеству без очевидных ошибок и ущербу характеристики индустриальной культуры. Например, сложение таких начал, как стандартизация и синхронизация, позволяет обнаружить стремление индустриальной культуры к универсализации и подчинению себе всех других возможных альтернативных культур современности, что важно для нас при сравнении этих признаков с аналогичными, обнаруженными нами в католицизме и протестантизме. Впрочем, к этому вопросу мы еще вернемся.
В настоящий момент продолжим начатое Тоффлером исследование и прокомментируем более широко признаки, названные им. Как отмечалось выше, основной проблемой, которую указанный американский ученый приводит в качестве главной, является разделение производства и потребления. Ничего странного в этом нет. Если мы решили, что максимальное материальное удовлетворение позволит решить наиболее важные социальные и политические вопросы, мы неизменно должны были согласиться с необходимостью создания рынка товаров и услуг, которые общество и индустриальная экономика могут предложить личности – потребителю для удовлетворения своих потребностей.
Естественно, что старое натуральное хозяйство, стремящееся к автономии и потреблению созданных им же продуктов, не позволяет решить поставленную проблему удовлетворения потребностей. Необходим рынок, который может быть создан за счет индустриализации экономики и внедрения новых, дешевых технологий, причем рынок наиболее широкий, разнообразный по номенклатуре представленных на нем товаров и услуг. В связи с этим меняется и признается «отсталой» та система натурального хозяйства, которая на протяжении тысячелетий формировала структуру и инфраструктуру человеческого общества, определяла склад его мышления, отношение к природе и внутри самого сообщества.
Понятно, что тенденция секуляризации сознания в индустриальном обществе не могла смириться с патриархальной религиозностью земледельческой культуры. Последняя уничтожается совершенно нецивилизованными способами, например в ходе коллективизации в СССР 30‑х годов, когда резкий переход к индустриальному обществу потребовал изменения образа жизни трех четвертей населения, более 10 миллионов человек подверглось репрессиям.
Особый шквал критики вызывала та патриархальная духовность, корнями своими проросшая в христианство и которая является основой нравственного авторитета. Шафаревич приводит многочисленные примеры оценки земледельческой культуры со стороны «индустриалистов»: «полудикие, глупые, тяжелые люди русских деревень и сел – почти страшные люди» (Горький), «поэзия Есенина – это смесь из “кобелей”, “икон”, “сисястых баб”, “жарких свечей”, “березок, луны, сук, Господа Бога, некрофилии, обильных пьяных слез и “трагической” пьяной икоты”» (Бухарин) и т.д.[327]
Замена «мужика машиной» и реализация мысли А.М. Горького о том, что «если б крестьянин исчез с его хлебом, – горожанин научился бы добывать хлеб в лаборатории», возможны, разумеется, только в том случае, когда вся вселенная представляется подвластной человеческому уму и полностью утрачивает следы божией тварности, которые ей придаются в христианстве.
По справедливому замечанию И.Р. Шафаревича, в индустриальной цивилизации противостояние «человек – Природа» оформляется «в виде концепции Природы как чегото несовершенного, косного, низшего, требует… радикального преобразования». В основе здесь дух неприятия всего органического, что лежит в окружающей природе, а также в природе человека и человеческого общества[328].
Возникает требование не только рационализировать природу, сделать ее «понятной», которое основывается на отказе от всего духовноорганичного. Бог заменяется идеей вечного хаоса без первопричины, породившей этот мир, создание которого есть не более как игра случая. Уже Фурье и СенСимон говорили об уничтожении старого мира и создании на его месте нового, что относится как к обществу, так и к окружающей природе, которая должна быть изменена для нужд человеческого общества[329].
Это требование доходит до своего логического завершения в лозунге «Не ждать милости от природы, но взять их – наша задача!», который утратил свою агрессивность не так уж давно, да и поныне зачастую является путеводной звездой для индустриального общества, хотя и в более избирательном виде.
Перечисленные признаки индустриализации имеют отношение, конечно, не только к вопросам экологической безопасности. В проекции на социальноэкономические отношения такой подход к окружающей среде формирует «естественную» реакцию на характер труда, бытовавший в земледельческой культуре. Стандартизация, урбанизация и специализация приводят к тому, что, по мнению подавляющего большинства мыслителей, в индустриальном обществе утрачивается главная черта свободного человека – творческое отношение к труду, что имеет диапазон от свободного выбора труда до свободного выбора форм своей деятельности и времени.
Но совет, который предлагается в данном случае – необходимость пробуждения творческого интереса к работе и формирование хозяйственной демократии[330], – выглядит малореальным, поскольку неясно, как формировать эти институты. Весь ход развития индустриального общества требует уничтожения форм, признанных им «устаревшими», и замены их более технологичными конструкциями, базирующимися не на воле случая – «погода – непогода», «урожай – неурожай», – а на трезвом расчете, планомерности, предсказуемости результата.
Можно сказать, что сельское хозяйство, даже в «обновленном виде», который допускает массовое использование техники и современных технологий производства продуктов питания, не может войти в состав индустриальной культуры как раз по причине того, что ее корни лежат в ином миропонимании – в органичности труда и быта, органичности мира и человека. Творчество возможно там, где человек, в частности, может видеть результат своего труда целиком, когда произведение труда носит оттенок индивидуальности. Но какую индивидуальность труда может предложить индустриальная культура с ее специализацией, когда труд изначально носит анонимный характер.
По справедливому мнению И.Р. Шафаревича, в отличие от земледельческой культуры, где торговля носила периферийный характер, индустриальное общество уступает ей центральное место, формирует отношение к произведенным вещам как к материальным величинам, которые оцениваются исключительно абстрактно, как предмет для обмена. Для него существенным аспектом является лишь цена, само же отношение к объекту торговли принимает «посторонний» характер. Продать и купить можно все, вопрос только в том, сколько это стоит. Основой экономики становится биржа, где манипулируют числами – ценами, по которым продаются акции[331].
Изменение органичного образа жизни сказывается не только на характере труда, который уготован индустриальному человеку. Когда первые социалисты говорили о необходимости уничтожения семьи и создания общества равноправных и свободных граждан, они нисколько не преувеличивали. Можно сказать, что это был здоровый и расчетливый взгляд на индустриализацию, которая в любом случае не оставляет возможностей для сохранения привычной нам семьи. Вопрос стоял только в том, что семья, как институт, предуготовленный индустриальным развитием к уничтожению, все равно обречен: либо его отменит государство, либо он отомрет сам.
Насколько близки к истине они были, свидетельствуют факты современного времени и недавнего прошлого. По прагматичному замечанию Э. Тоффлера, семья по своей природе является «децентрализованной ячейкой, занятой биологическим воспроизводством, воспитанием детей и передачей культурных ценностей»[332].
Однако в индустриальном обществе возникает сразу несколько обстоятельств, ставящих под сомнение возможность сохранения этой децентрализованной ячейки общества. Во-первых, даже в благополучных семьях, где работает только мужчина, наблюдается разделение между образом жизни мужчины, который формируется в «прогрессивных» формах его деятельности на производстве, где господствуют указанные выше начала, и «патриархальным» образом жизни женщины.