ПО БЕРЕГАМ БАЙКАЛА

Иркутском мы все были довольны. Иркутск нас принял приветливей, чем все другие города. Даже приветливей, чем Пенза. Пензенский Озет должен был отправить лучших девушек в городе к начальнику станции просить, чтобы нас, еврейских переселенцев, послали в первую очередь и в хороших вагонах, поэтому «мы» в Иркутской железнодорожной управе имели своего человека, который распоряжался там, как в своем кармане.

Иркутск стал еврейским городом и наполнился еврейскими переселенцами. Всюду можно было встретить наших людей, и всюду, кажется, только и говорили, что про нас.

Представьте себе, что говорили о новом чудном переселенце не только в Иркутске. По всей дороге Харьков-Хабаровск, на протяжении девяти тысяч километров с нами всячески нянчились. Сказал мне Зелик-сапожник из Киева, что сейчас и одного поезда на «очень дальний восток» нет, чтобы в нем не было хоть нескольких еврейских переселенцев. Зелик-сапожник уже человек пожилой, все знает и не будет врать. Он поздней рассказал, что на одной станции только про нас и говорили: на станции «Тайга» семнадцатилетний здоровый парень из «Менской дикой дивизии» хотел было вырвать у маленького мальчика резную палочку и за нее подрался с мальчиком.

У Зелика-сапожника такие зеленые равнодушные глаза, что по ним нельзя узнать, или он согласен с тем, о чем рассказывает, или нет. Рассказав эту историю, он вытащил свой резиновый кисет с махоркой, и пальцы его слегка дрожали. Я догадался, что он поражен этим случаем, но уверен в этом я не был. Но Зелик вскоре развеял мои сомнения: он посмотрел на меня зелеными равнодушными глазами своими и сказал:

— Таки хорошенькая палочка. Это правда. Но затевать ссоры с мальчиками по дороге не следует…

Больше, чем кому-либо, понравился Иркутск Льву знаменскому. Уже сейчас, сидя в вагоне, он все еще упрекает себя за то, что не остался в Иркутске еще на день.

— Да нет, разве вы что понимаете? — трет Лев свой низкий лоб и светит черными глазами.

— У нас уже с ней дело пошло было на лад. Я такой человек, что люблю взяться и сделать. Если бы еще день, она была бы моя.

Никто ему уже не верит. Такой у него обычай, у Левы, выставляться. Вот так он в первые дни забил всем уши своим знаменским городским садиком. А что? Лучший городской садик будто бы в Знаменце. Нигде больше нет такого садика.

Позднее он показывал, как каждую субботу вечером он надевает свой «костюмчик», заходит к своему дядьке, хозяину завода зельтерской воды, получает у него плату за неделю, выпивает у него стакан воды с сиропом, может, 5 стаканов, ух, сладко! И идет себе в знаменский городской садик, лучший на свете.

Все уже хорошо знают историю знаменского городского садика. Всем уже надоело Левино хвастовство Розой, чулочницей из Иркутска. Каждый на свой манер зевает, отворачивается от Левы, укладывается спать.

Лева ничего не имеет против того, что идут спать. Он таки не любит, когда ему мешают говорить. Лучше, что в вагоне осталось сидеть несколько человек, и они не перебивают его в разговоре.

Только теперь он рассказывает про Иркутск с таким жаром, как будто Лева был в Иркутске и только он танцевал несколько вечеров подряд в клубе кустарей.

Ух, да и хороший же город Иркутск! Там есть такие красивые улицы, много церквей. А река какая? Хорошая река! Она называется Ангара, а вода в ней такая зеленая, как листочки в знаменском садике. Тогда, когда все еврейские переселенцы маршировали через мост, было хорошо, ох, хорошо! Она, Роза, тогда отозвала Леву из «строя», чтобы он посмотрел на реку. Вниз быстро бежали маленькие лодочки, а вверх они еле тянулись, через силу тянулись. Роза наклонила его голову и показала, что под мостом лежат огромные обломки зеленоватого льда, и смеялась — хохотала, и смотрела ему в глаза. Ой, да и шло же у него на лад, у Левы с Розой. Таки правда, на лад…

Теперь Леве никто не мешал говорить. Почти все переселенцы уже спали. Ханка, — киевлянка, что любит топить печь, сидела с красными щеками перед печкой, подкидывала щепки и молчала. Фройка-гончар тоже сидел тут возле печки и молчал. Его левая щека с небольшим шрамом возле носа время от времени сама по себе дергалась. Потом нос его слегка шмыгал, и больше ничего.