Вот так прошла весна, настало лето. Прошло лето, пришла осень. А Аркаши нет и нет. Сидит у меня переселенец и кормится. В селе все знали, что Аркаша вернется с конкретным советом, и так оно и было: под конец осени, когда листья начали опадать, травы высокие в тайге начали увядать и вкус терять, тогда скотина вся по селам разбежалась. Тогда Аркаша в каком-то селе нашел чужого коня.
— Вот видите: иногда вместо счастья — несчастье случается. — Закончил председатель сельсовета и замолк.
Переселенцы, которые сидели возле печки, смотрели на продолговатое лицо крестьянина и ждали, чтобы он еще что-нибудь рассказал. Но лицо у него было темно-красное и неподвижное. Глаза светились красным отблеском и не проявляли намерения рассказывать дальше.
— Ну и что было дальше? — не вытерпела Ханка.
Крестьянин поднял глаза на нее и усмехнулся:
— Молодая кровь всегда нетерпеливая. — Потом нахмурил брови и неторопливо, глубокомысленно сказал:
— Тут, в Сибири, надо кровь остудить. Тут надо стать терпеливым. Потому как нет…
Он погрозил пальцем и замолк.
Больше никто не спрашивал. Может, боялись проявить нетерпение. Лева хотел теперь рассказать, как с ним приключилась почти такая же история в Знаменце и таки в городском саду, но как-то не получалось.
С левой стороны вагона от качания отодвинулись двери, и сквозь щель ринулся свежий, холодный, темно-синий воздух. Надо было быть слишком большим прозаиком, чтобы не повернуться, не посмотреть в дверь и не забыть обо всем на свете. Поезд бежал прямо вдоль берега моря-озера Байкал, и душная середина вагона соединилась с необыкновенно роскошным простором. Даже погасла печка, тоже, казалось, притихла и начала всматриваться в прекрасную даль.
Вот-вот слева начал формироваться огромный простор ласковой синевы. Перед этим пространство было окутано прозрачно-темным ажуром. Теперь кисея эта развеялась и показала буйную поверхность чистой, как слеза, бархатной голубизны. Бархат этот весь еле заметный, легкий; пристальный взгляд может легко видеть сквозь него глубочайшие глубины. Да еще когда сама голубизна эта светлеет, становится прозрачной, голубоватой.
Теперь уже хорошо видно чистую, сине-голубую поверхность, бескрайнюю в ширину, раскинувшуюся вдоль до самого края света. Там, на краю света, сливается эта поверхность с таким же сине-голубым прозрачным покрывалом, и его никаким чувством, кроме зрения, невозможно постичь. Покрывало это простирается над поверхностью необъятным полукруглым кубком, и все это пространство наполнено свежей влажной голубизной, которую невозможно охватить никакими поверхностными чувствами.
Никто в этот момент не хотел пошевелиться. Даже колеса под вагоном как будто медленнее и мягче стучали, чтобы не нарушить напряженную полную торжественность. В этот момент все чувства сосредоточились в глазах. Все глаза обратились теперь только туда, к Байкалу.
Да, можно только слегка скосить глаза, не боясь, что щелкнет в голове: повернуться и взглянуть на чужую женщину. Глаза ее теперь не закрыты длинными ресницами и такие же сине-голубые, такие роскошные, как весь пейзаж слева. Ее тонко выточенное лицо теперь белое, потухшее. И удивительно: эта женщина поднимается, надвигает на лоб белый платок низко, как сестра милосердия, подходит к двери и с искренним испугом восклицает:
— Мамочка моя!
Когда все снова поворачивают головы влево, они видят, как благочестивый Байкал теряет свой покой. Он трепещет, как в лихорадке, морщится, собирает волны. На горизонте чем-то мазнуло. Сначала — там, где сливается небо с водой — розовело, закипало, становилось желто-горячим. Желтый жар этот разливался, растекался по высоченному покрывалу вверху и зачесывал гребешки волн, украшал их, красил в огненные цвета вишневого сока.
От небесного покрывала начали отделяться вышитые причудливой формы облачка, словно мыльные пузыри из соломинки. На фоне огненного горизонта они, как пузыри на соломинке, играли радугой, спускались ниже и на гребешках волн лопались.
— Вот теперь видите? — расшевелила чужачка притихших своим певучим голосом. — В последнее время это иногда случается с Байкалом. Внезапно начинает он морщиться и волноваться. Давно такого с ним не было.
А увидев, что никто ее, однако, не понимает и смотрят на нее все такими зачарованными глазами, женщина с улыбкой удивления спросила:
— А, вы ничего не знаете? У нас про Байкал каждый ребенок знает. Да, да. Каждый ребенок знает. А если вы уже едете в наши края, обязаны и вы знать про всех наших разбойниках. А уж про Байкал и Ангару должны знать.