Часто встречаешь людей, которые школу вспоминают с пренебрежением, нелюбовью, каким-то негативом и иногда ненавистью. Может, мне повезло, но у меня таких воспоминаний, ассоциаций и памятных послевкусий о моей совковой школе нет. Я не чувствовал себя ущемленным в чем-либо советской школой, как часто иногда описывают другие авторы, рассказывая о диктатуре, засилье пропаганды, насилии над взглядами учеников, муштре и тому подобных ужасах. В моей школе этого не было. Хотя, конечно, в других школах, возможно, такое было. Но сомневаюсь, что массово.

Мне довелось учиться и в советской школе, и в новой украинской. Летом, в 1991 году, окончив восьмой класс, я поступал в Институт подготовки кадров Высшей школы (академии) КГБ им. Ф. Дзержинского в Москве. Сам институт, в отличие от академии КГБ, был малоизвестен, но он как бы предварял ее за два года и гарантировал автоматическое поступление. В общей сложности учиться надо было семь лет, и абитуриент получал два высших образования одновременно: юридическое и иностранных языков. Выпускники обычно направлялись в посольства и получали прочие выгоды, связанные с КГБ. Из области избирали одного претендента. Поступление и предварительное анкетирование, экзамены, медицинское обследование и очень сложная система отбора заняли бо́льшую половину лета. Но в августе 1991 г. в Москве произошел путч, и мама, посмотрев, как там постреливали и катались на танках, да и вообще на фоне остальных процессов развала, категорически запретила поступать и полностью переориентировала приоритеты. Она отдала мои документы в только образовываемый природный (лесотехнический) лицей областного подчинения. Так сказать, от «железного Феликса» подальше, но поближе к ботанике и биологии. Это была бывшая областная школа юнатов (юных натуралистов – любителей природы), на базе которой создавался лицей-интернат для одаренных детей села. Такой себе гибрид пушкинского лицея и сельской школы-интерната с проукраинским наклоном. Директором была женщина с большими связями, и лицей получал в области исключительное финансирование.

Так вот, возвращаясь к теме диктатуры в советских школах, стоит заметить, что именно здесь проявилась не то чтобы диктатура, но такая смешная навязчивость новой националистической идеи. «Переобувание», переориентация вчерашних коммунистов в националистов происходили прямо на глазах. Представьте: вы приходите учиться в новое заведение, увешанное полностью различными совковыми пропагандистскими плакатами. К слову сказать, в предыдущей моей русской школе, где я отучился восемь лет, такого количества агитации и пропаганды не было и наполовину. В новом лицее бывшие пламенные борцы за идеи коммунизма прямо на глазах становятся украинскими патриотами-националистами. И с не меньшим задором, чем раньше, начинают гнуть линию о том, как их «гнобила» советская власть, не давала реализоваться в жизни, и заменять совковую пропаганду на более яростную националистическую. Это учебное заведение тогда финансировалось лучше всех в области. В сентябре оно было наполнено духом коммунизма, а в декабре уже у многих блестели глаза и гордо поднимался подбородок чуть в сторону при воспоминании о «величии» Украины. При этом некоторые преподаватели иногда, в процессе национальной экзальтации, неожиданно выдавали такие вещи, как «украинцы-арийцы», «Украина восходит к стране Ивлия с 50 тысячелетней державной историей», «Пирамиды построили украинцы» и прочие фантасмагории, искажающие не просто историю Украины, Российской империи, а мировую историю в принципе. Но более всего удивляла способность людей быстро «переобуваться», «перекрашиваться», кардинально менять взгляды в угоду моменту. Интернационалист-коммунист, член КПСС становился украинским националистом, которого унижал Совок.

Учитывая мой опыт, можно предположить, что и при Совке были учебные заведения, в которых существовало засилье пропаганды, лицемерно навязываемой ученикам. Наверное, когда в человеке значительно присутствуют мимикрия и лицемерие, он всегда пытается более рьяно показать себя верующим в идею, чем тот, кто в нее верит реально и способен воспринимать критически, понимая положительное и отрицательное. Поэтому при Совке были школы также с приторной пропагандой, от которой тошнило.

Позже обмениваясь мнениями со своими товарищами, я часто слышал, что им школа не нравилась, навязывала абсурдные коммунистические взгляды и у них было ощущение лицемерия и лживости в школе. Поэтому мне, наверное, повезло. Первые восемь лет я проучился в замечательной школе, где советская пропаганда максимум сводилась к добру, справедливости, принципу «не делай того, чего не хочешь, чтобы сделали тебе» и литературным примерам. К остальным элементам пропаганды у нас в школе было улыбчивое отношение. Ходить с флагом, горном или барабаном, посещать различные партийно-пионерские конференции и мероприятия воспринималось как выходные и прогул уроков. За это даже была небольшая конкуренция. Потому как легче было посидеть часик в выглаженной пионерской форме на каком-нибудь слете или пройтись в колонне с плакатом, а потом посмотреть бесплатно какое-нибудь кино вместо уроков, на которых довольно строго спрашивали и требовательно учили. Что такое прогуляться по мемориалу с флагом и постоять там сорок минут? Это не отсидеть две математики и английский, где реально надо работать. Поэтому у нас в классе, да и в школе, различные партийно-коммунистические мероприятия воспринимались весело и с удовольствием, как полувыходной.

Самым тяжелым «элементом пропаганды» было ношение формы, пионерских галстуков и строгих причесок. Форма была однозначно обязательной. За всё время Совка и учебы в школе я не помню, чтобы кто-либо приходил не в форме во время постоянной учебы. Пионерские галстуки и светлые рубашки напрягало гладить, но некоторые особо спешившие не гладили, хотя это было «не комильфо». Вообще, родители прежде всего старались, чтобы мы выглядели аккуратно, чисто и выглажено. Если кто-то ходил «свиньей», значит, по недосмотру родителей. Но у нас в классе такого я не помню. Самой большой проблемой являлись прически – они должны были быть строгими у девочек, а у мальчиков и коротко стриженными. Девочкам не рекомендовалось красить волосы и делать макияж. Если макияж был сильно заметен, вызывали родителей и устраивали профилактические беседы. Красить волосы в зеленый, розовый и прочие ярких цветов не разрешали. Только в конце 1980-х, когда начался процесс развала Совка, школьники последних классов за все накопленные семьдесят предыдущих лет начали фантазировать и извращаться с прическами и их цветами, желая выделиться и показать свою индивидуальную исключительность. По моему мнению, тогда был вверх китча и безвкусицы, потому как слишком контрастное выделение говорит о гормональной экспрессии в организме. Девочки больше всего страдали от регламентируемой длины юбок. Все хотели мини, но разрешалась длина не выше колен. Спор уходил туда, где начиналось колено. Многие всё же носили мини-юбки, что до сих пор вызывает у меня сумбурные воспоминания, не связанные с учебным процессом. Но все равно все ходили в форме, а девочки достаточно красиво, хотя и не эксклюзивно, выглядели в выглаженных и накрахмаленных белых фартуках времен начала века во время торжеств (в обычные дни передники были черными, в торжественные – белыми). Иногда я так привыкал видеть девочек в форме, что обычная одежда меняла их до неузнаваемости на маевках, субботниках или вне школы.

Моим любимым преподавателем в школе была учительница английского языка и одновременно завуч Коробко Ада Моисеевна. Многие ее не любили и боялись из-за строгости. Но мне она нравилась по причине справедливого отношения и энциклопедических знаний. Ада Моисеевна никогда не позволяла себе просто так кричать или выказывать недовольство, а всегда четко аргументировала свои претензии и требования. И они были справедливы и логичны. Она акцентировала на этом внимание. Но более всего учительница переживала за предмет и жаждала привить нам интерес к знаниям и познанию в общем. Она не просто преподавала, но преподавала с интересом, разжигая в учениках желание узнать что-то новое, формируя взаимосвязи между знаниями, логические цепочки, замечая при этом то, что было индивидуально интересно каждому. Например, не просто заставляла учить на память английское слово, а проводила параллели с его этимологией или как это слово употребляется в других языках, какие с ним связаны истории или книги. Она учитывала индивидуальные особенности интересов ученика и связывала их со знаниями, которые она прививала. «Адочка» – так называли ее те, кому она импонировала, часто путешествовала, как переводчик, и обычные уроки английского часто превращались и окрашивались в цвета географии, истории, литературы и даже философии. Если она видела, что ученик интересуется каким-либо школьным предметом, она всегда развивала его влечение, увязывала его со своим предметом. Ее домашняя библиотека располагала значительным количеством книг, и Ада Моисеевна могла дать свою личную книгу ученику для прочтения. Она всячески подогревала интерес к знаниям и получала от этого значительное удовольствие: испытывала радость от того, что действительно вложила в голову ученика определенный объем знаний. Было интересно наблюдать, как светилось ее лицо, когда кто-то ей блистательно отвечал. В то же время она ненавидела лицемерие, обман, равнодушие, различные «петляния» и лень. За лень меня чаще всего и отчитывала. В ярости метала молнии и была похожа на фурию. Ее укороченные густые кучерявые черные волосы как будто распрямлялись и превращались в волосы мифической горгоны, и, казалось, от мести этой эринии нигде не спрятаться. Адочку боялись и уважали даже самые отъявленные хулиганистые и апатичные школьники. И если многим нелюбимым преподавателям из-за обиды ученики могли сделать пакости, то ей таких пакостей я не помню, потому как она действовала справедливо и обоснованно. Для меня Ада Моисеевна была не просто учителем, а человеком с большой буквы, человеком с огромной душой.

Очень от ученических пакостей страдал учитель истории Василь Васильевич Бубенщиков, так как он был слеп и в минуты, когда оставался без сопровождающей его практикантки, ему всячески наносили вред, в том числе и физически, дав щелчок по лбу или привязав шнурки к стулу. Это было редко, противно, а подавляющее большинство учеников осуждало такое и считало низостью. В нашей параллели его никто особо не обижал, а вот старший класс был довольно отчаянный, о его проделках знала вся школа, этим, бывало, занимался. Впоследствии Бубенщиков стал достаточно известным человеком в Украине из-за своих националистических и жестко антисоветских взглядов. Он активный участник развала Совка, и сегодня у него берут интервью, как при СССР у ветеранов. Еще в советские времена он своеобразно преподавал историю, которую действительно хорошо знал, но акцентировал внимание на том, что ему было выгодно. К нему относились в школе с сочувствием и пониманием, потому как считали, что «антисоветчина» исходит из личной обиды, связанной с потерей зрения. Страшно и одновременно странно, когда вся жизнь человека прошла в обиде на молодость или мне это только показалось. Общаясь с ним на уроках, можно было заметить по мелким колкостям, замечаниям, упоминаниям его глубокую обиду, выросшую в ненависть к Совку.

Но более всего издевались над Нинель Валентиновной – учителем черчения. Нет, не явно, а за глаза. Как представлялось мне тогда, это была фанатичная сталинистка, требовавшая жесточайшего порядка. Если не ровно лежали карандаш или линейка на черчении. Если карандаши на чертежах. Если на парте предметы, не связанные с черчением. Если не ровно стал или не четко отвечал. Если в чертеже была неточность хотя бы на миллиметр или неправильный размер и наклон шрифта описания. Всё это гарантировало двойку. Чертеж на пятерку сегодня бы, наверное, сделал бы не каждый принтер. Порядок, доведенный до абсурда, объяснялся требованием точности черчения как науки. Все знали, что ее сын участвовал в строительстве космодрома Байконур, «при проектировании которого любые ошибки и неточности в чертежах могли принести фатальные последствия и потери не только для космонавтов, но и для всей любимой нами Советской Родины». Единственной возможностью иметь хорошую оценку по черчению была явная показательность в заинтересованности в предмете. Поэтому ученики были вынуждены ходить за учительницей толпами на переменах, делая вид, что без черчения жить не могут. Всё это выглядело довольно циркообразно. Отчаявшиеся получить у нее четверку пакостили ей безмерно и при любой возможности. Бывало, что ее кабинет в школе по несколько дней стоял без единого стекла в окнах – их полностью выбивали. Сам кабинет напоминал пустыню с партами, потому как все наглядные материалы и пособия были спрятаны под замок, другие нещадно уничтожались и похабились. Если оставался какой-нибудь ею недопитый кефир, во время минутного ее выхода в стакан быстро досыпался мел. Обувь жестко связывалась шнурками. Доска иногда натиралась парафином (а это был скандал на всю школу, поэтому парафином проводили лишь полоску). Ее ничто не останавливало, а она успокаивала себя (у нее был железный характер), что выведет всех на чистую воду и добьется даже вопреки желаниям учеников знания ее предмета.

Иногда во время ее дежурства по школе она устраивала массовые занятия физкультурой на школьном дворе, и человек двести приседало под ее четкий, резкий, командный голос: «Делай раз, делай два, делай три, делай четыре!». Это выглядело футуристично и забавно, многие не выдерживали происходящей массовой фантасмагории и смеялись. А она подбадривала: «Эй, а ну на соседа не заваливайся». А ученик специально заваливался на соседа, ухахатываясь. Но угроза получить по черчению двойку все-таки дисциплинировала, и даже восьмые классы, разминая руки, громко и четко повторяли считалку, как первачки: «Наши пальчики устали».

В то же время за ребят, у которых Нинель Валентиновна была классной руководительницей, она стояла горой. Они были для нее лучшими учениками в школе, и она везде и во всем их рьяно отстаивала и защищала. Поэтому, когда я разговаривал с учениками ее класса на тему: «Не сошли вы там еще с ума с Нинель Валентиновной?» – они обычно отвечали: «Вы её просто не понимаете, она барышня, конечно, со странностями, но не хуже, чем все остальные, и в обиду нас не дает». Кстати, именно в ее классе было множество хулиганов, которых она защищала до последнего перед другими учителями.

Показательный случай произошел с ней, когда как-то летом ученики гуляли по парку возле реки. Откуда ни возьмись подошла Нинель Валентиновна и попросила ребят сходить с ней к берегу и помочь ей сделать «доброе дело». Всех насторожило это неожиданное предложение, но отказывать было неудобно и её согласились сопроводить. В ходе прогулки к реке было выяснено, что она хочет отпустить на волю черепашку, которая дома «что-то не приживается» и не хочет плавать. Ей, правда, намекнули, что черепашка вроде бы сухопутная и что, может, дома за ней ухаживают неправильно. Но эти замечания на нее впечатления не произвели, она отрезала, что дома уже решили выпустить ее на волю и эта черепашка требует влаги. С этими словами она метнула черепашку в р. Стырь. Пролетев несколько метров в прибрежных кустах, черепашка ударилась о ствол растущей над рекой вербы и, отрикошетив, упала в воду. Не знаю, осталась ли она после этого жива, но Нинель Валентиновна с гордым видом громогласно заявила: «Спасибо вам, ребята, что помогли мне сделать доброе дело – вернуть природе свободу!» Все немножко были ошарашены таким поворотом событий, поэтому обратно сопровождали ее молча, озабоченные «свободой» черепашки, а потом решили тихонько удалиться. Вот такой был у Нинель Валентиновны характер. Очень противоречивый. Вроде бы вредный, но с искренней верой, что она пытается сделать жизнь лучше.

Какие бы характеры ни встречались у наших школьных преподавателей, невзирая на их политические пристрастия, возможно сказать одно: они на высоком уровне знали свой предмет. И той школьной базовой основополагающей программы было более чем достаточно. Объем знаний, который тогда закладывался в школе, был более конкретным, качественным и не таким размытым, как сегодня. Школа была строже, ортодоксальней с глубокой проработкой базовых предметов. После падения СССР странно было слышать различные рассуждения об элитных закрытых швейцарских и английских школах с разнополым методом обучения[30], школьной формой, устоявшейся традицией методик от людей, которые позднее уже свою школу на деле превращали в «наполненную свободой цветов» одежды, различными «смешными» предметами преподавания и прочими вольностями, уничтожая «совковую муштру и порядок» и порицая его.

Важным элементом школьного образования были олимпиады по математике, физике, химии и биологии. Сегодня этот список, как и школьные предметы, размыт и расширен до фантасмагории каких-нибудь школьных олимпиад по экологии. Где специализированный университетский предмет экологии в общеобразовательной школе и зачем он там? Мода на Грету Тунберг? Также есть сложности по языковым олимпиадам, в частности в вопросе формирования оценок знаний. То же можно сказать и о литературе. Ясно, что когда оценивают творчество на государственном уровне (Нобелевская премия, Пулитцеровская или Букеровская), то там достаточно специалистов. И это очень сложно. Но как может оцениваться литература по возрастающему территориальному признаку от села к общегосударственному уровню? Это же не точная наука. Одному сельскому учителю литературы понравится сочинение, а на более высоком уровне может не понравиться, профессиональный литературовед «за глаза» вам вообще скажет, что большинство всех сочинений на гуманитарных олимпиадах – это полный бред. Потому как литературный талант вспыхивает как у Пушкина или Гоголя. Его не удержишь и литературными олимпиадами, выстроенными по территориальному признаку, не выявишь. Гуманитарии должны оцениваться на специализированных общегосударственных премиях, а не на школьных олимпиадах. Это лишняя трата денег и очковтирательство. Школьные олимпиады возможны лишь по точным, общеобразовательным предметам, где может быть минимум манипуляций с оцениванием. Потому как в других случаях это зло, так как оценки манипулятивны, коррумпированы, что в конечном итоге уничтожает смысл процесса: выявить и стимулировать предрасположенных к предмету усидчивых детей. Мало того, оценивание должно быть простым, четким, открытым, а это позволяет сделать лишь точная наука. Как можно оценить знания ребенка, если сами учителя, языковеды спорят между собой даже иногда о правильности правописания, а язык постоянно изменяется. Спорные, а еще хуже – несправедливые оценки уничтожают желание к изучению предмета намертво. По точным наукам (математике, физике, химии) можно проводить школьные олимпиады с территориальной привязкой и действительно выявлять усидчивых, талантливых и предрасположенных к этим предметам учеников, стимулировать их развитие. А по неточным, гуманитарным предметам должны ввести специализированные премии: соискатели выставляют свои произведения и разработки на суд специалистов и публики. Хотя, может быть, я и не прав. В данном вопросе было бы более актуальным мнение российского литературоведа Д. Быкова или киевлянина Д. С. Бураго.

При СССР быть участником школьной олимпиады, которая могла вывести на международный уровень, означало, что ученик действительно умный и усидчивый. И как бы задиристые парни ни относились к «ботанам», но тот, кто участвовал и выигрывал пусть даже какую-нибудь городскую школьную олимпиаду по математике, пользовался значительным авторитетом. И о нем уже говорили.

Сегодня из-за частой манипулятивности и размытости множеством предметов, влияния денег авторитет участия или выигрыша обесценен. Так же, как и многие почетные звания в системе образования, которые можно купить за деньги.

Задумайтесь, в 1985 г. на 276 млн человек, живущих в СССР (функционировало 140 тыс. школ), было выдано шесть почетных званий «Народный учитель СССР»[31].

Педагогам в современной Украине в 2016 году (42,5 млн человек и 16,9 тыс. школ) было присвоено 14 званий «Заслуженный учитель Украины». Представьте, во сколько раз обесценилось звание, особенно если считать и принимать во внимание количество школ.

Учитывая особенности и качество советской общеобразовательной средней школы, можно не удивляться, что множество математиков, физиков-ядерщиков, ученых с мировыми именами и фундаментальными исследованиями для человечества вышло из недр советской общеобразовательной школы.

Затраты родителей, связанные с обучением детей во времена СССР, были минимальными, и, по сравнению с сегодняшними, их можно назвать символическими. Учебники были бесплатными и выдавались в школьных библиотеках на учебный год. Докупать их было совершенно не надо. Тетради, карандаши, ручки и проч. стоили копейки (тетрадь (12–18 листов) обходилась в 2–3 копейки). Географические карты, атласы, глобусы и наглядные пособия также, по сравнению с сегодняшними, можно было купить за символические деньги. Географические карты печатались миллионными тиражами и массово распространялись как пропагандистский материал. Самыми дорогими были чертежные наборы с циркулями, транспортерами, лекалами и прочими полупрофессиональными предметами. Цена большого набора, состоявшего из 15 предметов, в деревянном, обшитом бархатом футляре доходила до 10 руб. Для учителей в каждом областном центре и больших городах работали специализированные магазины, где возможно было приобретать как для себя, так и для школы множество разнообразных прикладных материалов для обучения. Всё для школ производилось массово и с избытком. И подавляющее большинство товаров для школы не было дефицитом. Самой дефицитной считалась модная на момент школьная форма. Немодной, обычной были завалены магазины. Мне всегда покупали модную форму. Дед привозил ее из Москвы, навещая родственников в Омске. Но тогда в этой же модной форме ходил весь мой класс. То есть возможность ее купить имели все, но с небольшими выкрутасами. Кто не заморачивался, покупали немодную: она отличалась лишь цветом (иногда оттенком) и стилем пошива. На питание в школьных столовых в обязательном порядке, особенно в младших и средних классах, сдавали символические деньги: около 3–5 рублей в месяц (по-моему, исходя из 20 коп. за обед). Уборку в классах каждый день делали дежурные. Обычно два ученика, которые оставались после уроков. Это существенно упрощало труд штатных уборщиц в школе. Для учителей выпускались специальные методические пособия и журналы, они тоже стоили символические деньги или их выписывали на школу в количественной необходимости. Основные затраты по обучению несло государство, а учитывая символические наценки к себестоимости производства на прикладные, товарные предметы обучения, стоимость учебного процесса для обычного человека была минимальной. Поясню для современников, потому как многие не понимают. Например, себестоимость производства ручки в 10-миллионном тираже составляла 10 коп. Вот ее и продавали за 11 копеек – с символической наценкой. Сегодня рыночное капиталистическое ценообразование в первую очередь ориентировано на спрос, а после на себестоимость. В цену закладывают множество затрат вроде рекламы, аренды помещений и пр. Кроме этого, в себестоимость прячут даже прибыль для ухода от налогообложения и многие прочие схемы и «откаты». Также сегодня нет такого массового оптового однотипного производства, что влияет тоже стоимость товара. Всё это формирует капиталистическую себестоимость, которая в стабильном длительном времени и в описанном случае с ручкой будет всегда значительно дороже, чем при Совке. А к «раздутой» себестоимости сегодня добавят и маржу прибыли. В то же время это палка в двух концах, потому как совковое производство ориентировано на однотипный массовый товар в длительном периоде. Это значительно уменьшает разнообразие, но однотипные и простые товары становятся очень дешевыми. Поэтому в Совке широко распространено было, например, 20 видов ручек, но очень дешевых, а не так, как сегодня, тысячи на любой вкус и карман. Что лучше и где баланс? Очень спорный вопрос, уходящий в системы организации макроэкономики. Дешевизна в свою очередь несла также негативный момент. Ведь люди привыкли к этому и воспринимали копеечную стоимость (почти себестоимость массового производства и услуги) всего, связанного с образованием, как должное обычное явление и в результате перестали достойно оценивать стоимость образования, которое проходило во многом за счет государства. Сегодня образование стало дорогим во всех смыслах, и многие обычные люди несут большинство затрат. По прошествии четверти века рядовые граждане, которые учились в советской школе, только сегодня начинают понимать, насколько тогдашний Совок в плане образования давал больше, чем нынешнее государство. Для современной молодежи, попади бы она в те времена, стоимость затрат обучения в средней школе оказалась бы удивительной и «халявной». Даже самые бедные дети в советских школах ощущали бы себя достойно по сравнению с остальными, потому как всё, начиная от формы до тетрадок, было более или менее одинаковым у всех и не выделяющимся. Дифференциация по богатству в тогдашней школе была сведена к минимуму.