Совсем не удивительно, что люди из приличного общества обычно переходили на другую сторону улицы, завидев гениального сумасшедшего.
В первой четверти столетия, которая совпала с последней третью жизни Гауди, искупительный храм Святого Семейства строился так медленно, что Гауди успел увидеть только один из его фасадов, фасад Рождества. И лишь одна из башен этого фасада, башня Св. Варнавы, была завершена при его жизни, ее увенчали флероном в январе 1926 года. Скульптуры фасада Рождества продолжали изготавливать и устанавливать, огромное количество: от пастухов, поклоняющихся Святой Деве, и растений, встречающихся в Святой Земле, до фигуры анархиста, готового бросить бомбу. К 1920 году каталонцам, людям по природе своей практичным и далеким от всякой мистики, по сути, лавочникам, надоело каждый день видеть этот бесконечно строящийся скучный храм. Пусть церковь и платит за него! Но церковь не намерена была платить. По-прежнему вся ответственность лежала на Обществе поклонников Иосифа. Их журнал «Эль Пропагадор» продолжал выходить, жалкий в своем упрямом стремлении добыть деньги. Каталония, занимавшая нейтральную позицию в Первой мировой войне, располагавшая деньгами, упивавшаяся «золотой лихорадкой» поставок сукна на мундиры, продовольствия и других предметов первой необходимости для воюющих, могла бы оплачивать строительство церкви, но не видела в том необходимости.
Культурная жизнь города изменилась. Романтический каталонизм и экстравагантность «ар нуво» уходили; вместо них появилось тяготение к классической средиземноморской образности, которое приверженцы называли ноусентизмом — подчеркивая связь этого течения с ^ХХ столетием. Так итальянское слово quattrocento означает «ХV столетие». Сигналом к такой перемене послужил дидактический роман Эужени д"Орса (1881–1954), написанная под псевдонимом Шениус и опубликованная в 1912 году «Твердо стоящая на ногах». Тереса, главная героиня, — крестьянка-пророчица, выразительница идеи
Художник-график Хавьер Ногес-и-Касас (1873–1941) выгравировал изображение «Твердо стоящей на ногах». Она высокая, как дерево, таинственная и вдохновенная в своей шали и окружена мельтешащими вокруг и осыпающими ее проклятьями карликами — капиталистами, анархистами, карикатурными евреями. В общем, это каталонское все, осаждаемое всем прочим.
Почвеннический образ, созданный д"Орсом, имел параллели в Европе. Ноусентизм был ранней формой общего ухода от модернистской фрагментарности, назревавшего во Франции и Италии после Первой мировой войны; он лишь предшествовал конфликту. Ноусентизм мог победить модернизм, поскольку обещал отдых не только от элитарности архитектуры и оформительского искусства «ар нуво», но и от ауры декаданса, которая бесповоротно приклеилась к ним к 1914 году. И к 1920 году модернизм уже казался стилем отжившего мертвого мира. Если вам хотелось ностальгировать по чему-нибудь, особенно после Первой мировой войны, это должно было быть нечто по-настоящему древнее, пришедшее из незапамятных времен, а не труп искусства, только что вышедшего из моды. Воскресить классический деревенский порядок средиземноморского побережья, мир до современности, мир георгик Лукреция и Вергилия — вот что теперь считалось целительным. Тогда проявится то, что сближает европейские страны, а не то, что их разъединяет. «Настоящий патриот любит свою страну, — писал д"Орс в одном из своих многочисленных эссе, которые он отдавал в 1906–1920 годах в газету Прата де ла Риба «Ла Веу де Ка-талунья», — но еще больше он любит ее границы».
Разрушенные храмы, стада коз, послушные пастушеской свирели, женщины, крепко стоящие на ногах, собирающие виноград, обнаженные, с корзинами на головах, дыни, вид на море, и за всем этим — общее греко-римское наследие. Ноусентизм хотел напомнить читателям, что отцом Барселоны был суровый Рим, — факт, который игнорировали модернисты. Такие настроения дали жизнь крупнейшему градостроительному проекту, осуществленному в Барселоне в этот период, — строительству Виа Лаэтана. Эта магистраль рассекла Старый город и уничтожила несколько улиц и сотни средневековых зданий. Август, не задумываясь, проделал бы подобную операцию над Римом — а мы чем хуже!
Эужени д"Орс принадлежал к очень узнаваемому типу литераторов, типу журналиста-инспектора. В своем «Альманахе ноусентистов», вышедшем в 1911 году, и в других книгах он называет художников, которых считает подходящими этому течению. Очень смешанное общество: от Пикассо, который уехал из Барселоны давным-давно и теперь без ведома Шениуса был уже на пороге кубизма, до цветистого, пламенеющего муралиста Хосепа-Марии Серта. Но ядро художников-ноусентистов составляли скульпторы Пау Гаргальо, Хосеп Клара, Маноло Уге и Энрик Касановас, художники Жоакин Торрес Карсиа и Жоакин Суньер. Скульптура тяготела к Майолю — массивная по форме,
Мне кажется, я стою на перепутье в наших горах, именно в каталонских горах: грубых, жестких и одновременно плавных и волнистых, в горах таких же бедных и суровых, как наши души… Посмотрите на эту женщину с «Пасторали» Суньера: она — воплощение нашего пейзажа; она сама пейзаж, который, оживая, облекается плотью. Эта женщина здесь не случайно. Она — сама судьба. В ней сосредоточена вся история творения. Женщина и пейзаж — стадии одного и того же.
Не существовало архитектуры ноусентизма, по крайней мере вначале. Когда она появилась, это был, как и следовало ожидать, классицизм: классицизм банкира и диктатора, возможно, несколько более цветущий, чем его эквиваленты в Риме и Париже, но, по сути, не слишком от них отличавшийся. Множество его примеров по сей день существуют в окрестностях Пласа де Каталуния (перепланировку которой помог сделать Пуиг-и-Кадафалк, известный и как художник-ноусентист) и на Виа Лаэтана. Но Гауди не пощадила карающая рука Эужени д"Орса, а после 1911 года уже не было в живых Марагаля, который мог бы его защитить. Энциклопедическая готика Гауди стала казаться скучной и ненужной, как старая шляпа. Вряд ли будет большим преувеличением сказать, что д"Орс был бы не против похоронить отшельника заживо в его церкви Саграда Фамилия. Шениуса Саграда Фамилия была перегруженным гротеском, и общественное мнение вполне его поддерживало.
Таким образом, к 1920-м годам Гауди стал почта маргиналом. Кроме того, каталонизм, в который он искренне верил, переживал упадок, который в 1923 году, когда Примо де Ривера стал диктатором Испании, закончился полным крахом. Примо презирал каталонизм как баловство барселонских профессоров. Ему не было места в объединенной Испании. Опять в Мадриде повернули штурвал: диктатор ликвидировал каталонский автономный административный орган Манкомунитат, просто уничтожил, вместе со всякими сарданами и каталонским флагом. Примо ничего не понимал в архитектурных стилях, но здания к Всемирной выставке, возведенные в 1929 году по его приказу, достаточно красноречивы: подобно необарочному огромному Палау Насиональ на Монтжуике, все они построены в тяжелой, паниспанской манере, без всяких ссылок на что-либо каталонское. В миниатюре этот переход от архитектуры к ярмарочному балагану отражен в Побле Эспаньоль, «идеальной деревне» на Монтжуике. Она спланирована с большим искусством и объединила в себе все стили, бытовавшие в Испании. В Барселону пришел «Спейн-ленд». А ведь чуть поодаль на холме стоял немецкий павильон Миса ван дер Роэ, своей чистотой и неоднозначностью когда-то возвестивший наступление интернационального модернизма, который позже, благодаря влиянию Миса и Ле Корбюзье на каталонских последователей, будет способствовать проникновению Гауди еще дальше… в прошлое.
Гауди не дожил до этого. Он перешел дорогу трамваю три года назад. Его оплакивали не меньше, чем Вердагера: десять тысяч человек шли за гробом. Они проводили его до склепа часовни Саграда Фамилия. Его могила — рядом с могилами Бокабелья и его семьи. После смерти Гауди работа над церковью шла ни шатко ни валко под руководством ассистента Гауди Доменека Сугранес-и-Граса, который помогал ему еще в проектировании Каса Мила. В 1927 году был закончен шпиль Св. Симеона; в 1929-м — Св. Иуды Фаддея; в 1930-м подъемные краны увенчали флероном шпиль Св. Матфея и установили керамическое Древо Жизни, зеленый кипарис с белыми голубями, над окном Роз фасада Рождества. К 1935 году были на местах два фронтона над боковыми порталами, дверью Веры и дверью Надежды. А потом началась гражданская война.
Пропагандисты Саграда Фамилия всегда упирали на то, что проект Гауди был и остается «последним из готических соборов», что он воздвигнут коллективной потребностью и верой всего народа, всех его слоев, работающих в полной гармонии для сотворения общего символа. Это благочестивая чепуха, сфабрикованная религиозными правыми, в нее верят разве что они сами и туристы. В действительности Саграда Фамилия очень непохожа на Санта-Мария дель Мар и никогда не была популярна в Барселоне как «народная» церковь. Если она становится таковой сейчас, то это в значительной степени (по крайней мере, так может подумать скептик) потому, что каталонцы своего не упустят: ведь это логотип города, его символ. Даже Гоби, талисман Олимпийских игр 1992 года, изображен на плакатах с церковью Саграда Фамилия под мышкой (наподобие нескольких багетов). Это приносит сотни миллионов песет. В 1920-х и 1930-х годах большинство рабочих в Барселоне относились к Саграда Фамилия равнодушно или откровенно враждебно, как к мрачному, избыточному символу идеологии хозяев и духовенства, которое тоже этим хозяевам служило. За редкими, пусть и значительными исключениями не любила ее и каталонская интеллигенция. Каталонским анархистам она была особенно противна.
Так что неудивительно, что когда пожар гражданской войны перекинулся на барселонские церкви, не пощадив даже Санта-Мария дель Мар, анархисты постарались сделать все возможное, чтобы Саграда Фамилия никогда не была закончена. Они расправились с криптой, с мастерскими и (насколько это было возможно, так как те были мертвы) с покровителем и архитектором. 20 июня 1936 года толпа ворвалась в склеп, вскрыла могилы семьи Бокабелья и вытащила скелеты на улицу. Могила Гауди тоже была разорена, но гроб его не открывали, хотя Сальвадор Дали позже передавал рассказ одного приятеля, который якобы видел, как дети тащили труп Гауди по улице, обвязав веревкой за шею. Однако, скорее всего, это неправда. Как бы там ни было, анархисты сожгли макеты и каждый клочок бумаги, все, что смогли найти, — эскизы, расчеты, рабочие чертежи, счета, письма, — в общем, весь архив, относящийся к церкви Саграда Фамилия. Они подожгли мастерские и склеп и ушли.
В результате этой гекатомбы (вдохновленной верой не менее абсолютной, чем вера самого Гауди) никто теперь точно не знает, как Гауди собирался закончить Саграда Фамилия и как она могла бы выглядеть, если бы он сам ее закончил. Самое большее, что могли сделать все последующие архитекторы и мастера с 1936 года, — это восстановить гипсовые модели, основываясь на фотографиях, и гадать об истинных намерениях Гауди. Гауди всегда имел обыкновение принимать решения по мере продвижения строительства, ничего заранее жестко не планируя. Пространство для маневра, спонтанность были необходимыми условиями для архитектора, чей гений проявился в часовне Гюэль и в Каса Мила, придав им такую жизнеспособность. Все это исчезло в строительстве Саграда Фамилия во второй половине столетия. В результате здание, строясь, умирает. Это сказывается в деталях декора, в структуре орнамента, даже в материалах — потому что теперь используют синтетические, которые имеют такое же отношение к первоначальному материалу фасада Рождества, как пластмасса к мрамору, — получается не более чем огромный симулякр, вялая копия несуществующего оригинала. Оно начинает казаться менее интересным как здание: разве что размерами теперь может превзойти часовню Гюэль с ее блестящими находками. Это будет далеко не такое смелое произведение, как часовня Гюэль.
Защитники проекта говорят, что его следует понимать как средневековый собор, который начат одним человеком, закончен будет другими, и все авторы, презрев эгоизм, сольются в общем своем творении
Архитектор, который сейчас отвечает за строительство Саграда Фамилия, Жорди Бонет, заявляет, что Гауди опубликовал достаточно подробные чертежи при жизни, то есть до 1926 года, чтобы по ним понять, каковы были его намерения относительно каждой части храма. Такое заявление кажется, мягко говоря, слишком оптимистичным: ни пресса вообще, ни архитектурные издания во времена Гауди не печатали ничего более подробного, чем общие планы, сечения и проекции здания. Бонет также, кажется, думает, что можно интуитивно понять намерения Гауди из заданной мастером системы пропорций, основанной на блоках из пятнадцати частей. Но и это слишком туманно, чтобы выбрать «ис-. тинный» замысел Гауди из множества возможных вариаций.
Взглянув на эту груду камня в 1930 году и поняв, насколько в данном случае строительство зависело от личного вклада архитектора, Ивлин Во сетовал, что «если только в ближайшем будущем не объявится какой-нибудь эксцентричный миллионер, то, несмотря на огромные суммы, уже вложенные в проект, его, вероятнее всего, придется похоронить… Будет жаль наблюдать распад этого чуда. Заплатить за его завершение было бы поистине великодушным поступком со стороны какого-нибудь богача, у которого чуть-чуть неладно с головой». Такая задача, разумеется, не под силу частному лицу. Но вклады поступают, и не только от туристского бизнеса: если верить Бонету, в 1990 году, когда группа каталонских художников, архитекторов и историков издала манифест против того, что Барселонская коллегия архитекторов называет «Прогрессирующим искажением» проекта, анонимный даритель-каталонец послал чек на 75 миллионов песет (почти три четверти миллиона долларов), выразив тем самым веру в проект.