Это был пейзажист чистой воды. Живопись его крепкая, сильная, несколько терпкая. От его этюдов и картин веет бодростью, свежестью живого чувства. В его произведениях, какое бы время дня он ни изображал — вечер ли, раннее утро или сумерки, серенький день или солнечный, нет сентиментальности, печали, уныния. Все моменты природы им воспринимались бодрым, ясным чувством. Энергия его была неиссякаема, трудолюбие безгранично. Техника его живописи приятна, проста, легка. Без крупных мазков, без ненужного размаха, без форса.
По духовному складу это был замечательный человек. Ясный ум, доброта безграничная, общительность, незлобивость привлекали к нему всех, кто только его знал. Он пользовался всеобщей заслуженной симпатией и любовью.
Я подавлена. Какие смерти! Рылов, Сомов, Петров-Водкин.
Сомов мой давнишний друг и товарищ. Мы рядом шли так долго вместе, в самую лучшую пору нашей жизни. В пору исканий, в пору своего утверждения и борьбы.
Петров-Водкин. Трудно говорить о нем. Очень сложный человек. Несомненно, богато одаренный, и при этом разнообразными дарами. Раньше всего он стал выступать как автор драматических вещей, из них некоторые исполнялись на сцене. Потом он стал живописцем. В последние годы он написал свою автобиографию в двух томах: «Город Хвалынск» и «Пространство Эвклида». В них он показал свое большое литературное дарование, хотя с некоторыми чертами его я не могу согласиться. Он любил говорить об искусстве, но часто совершенно непонятно[191].
В его личности — преобладание ума над чувством, ума холодного, часто отвлеченного, философствующего и скептического.
Больше всего из его вещей я любила те, в которых он изображал материнство. Всегда превосходны его натюрморты. Он их исполнял в совершенстве. В его искусстве — глубокое понимание формы в ущерб колориту.
Относительно живописности и красоты Тарусы Михаил Васильевич Нестеров был прав. Маленький, чрезвычайно живописный городок, расположенный по крутым холмам и оврагам, заросшим старыми чудесными вербами. Я работала много, но сделала мало. Вербы, которые здесь так живописны, мне почему-то не удавались. Я не сумела выработать приема, как выражать наиболее просто их характерные и отличительные черты среди других деревьев. Одним словом, я не овладела окружающей природой, не поняв стиля ее.
Кроме того, меня утомляла жара. Я плохо с годами стала ее переносить. Но все-таки привезла из Тарусы 25 больших и среднего размера акварелей и десяток рисунков.
В Тарусе я познакомилась с художником Василием Алексеевичем Ватагиным[192]. Его дом расположен высоко на холме, на краю Тарусы, и доминирует почти над всем пейзажем. Ока широко и далеко видна с его обширной террасы. Художник производит приятное впечатление. Небольшого роста, худенький, с мелкими чертами лица, с небольшими карими внимательными глазами. Он прекрасный, талантливый скульптор. Я видела у него отличный бюст знаменитого художника Вас[илия] Дмитр[иевича] Поленова, сделанный им года за два до смерти, когда В.Д. Поленову было уже за восемьдесят лет. Художник удивительно передал в глазах Поленова глубокую старость с ее спокойствием и мудростью.
Ватагин много работает. Он показал мне целый ряд скульптур из глины, из дерева, из клыка моржа. Мне очень понравились его очаровательные фигурки из цветной глины: темно-коричневой, черноватой, красноватой и совсем светлой.
При этом глина эта, по словам художника, высыхая, не давала трещин, а просто каменела.
Последнее, что он тогда работал, — женская фигура с повязанным вокруг головы платком. Левой рукой она обнимает маленького козленка, а справа к ней прижимается и поднимает голову коза. Группа эта прелестна. В ней есть грация, пластичность и стиль…
В конце сентября я вернулась домой.
В октябре окончила 3-ю главу II тома моих «Автобиографических записок». Главу «1903–1906 годы» оканчиваю описанием жизни нашей в Тироле, в самые счастливые годы моей жизни. Такие солнечные и такие блаженные!
В ноябре 1939 года написала краткую характеристику Аркадия Александровича Рылова для книги «Воспоминания»[193].
29 ноября 1939 года мы узнали о большом тяжелом событии — началась война с Финляндией. Какое огромное несчастье! В 6 часов был сильный орудийный огонь. Лежа в постели, я проснулась, и мне казалось, что кто-то стучит со всей силой в нашу входную дверь, внизу лестницы, и я все удивлялась, что же это никто не открывает и не впускает того, кто так страшно стучит. Уже собиралась будить Нюшу и вместе с нею спуститься вниз. Потом я поняла, что это были орудийные залпы.
Город был погружен в глубокий мрак. Жутко было смотреть из окна.
Днем я отвезла в ЛОССХ 8 акварелей и портрет маслом Николая Александровича Морозова для отправки в Москву на выставку «Декада ленинградских художников».
Также отвезла на хранение в Гос[ударственный] Русский музей доски трех моих гравюр: «Персей и Андромеда», «Павел I», «Вилла Боргезе» — все большого размера. Мне тяжело было с ними расставаться, точно со своими детьми. Доски ведь требуют заботливого к себе отношения. Они боятся сквозняков, натопленных печей и должны вертикально стоять на ребре, не прикасаясь друг к другу, чтобы одинаковой температуры воздух обтекал их кругом. 40 лет я хранила доски «Персея и Андромеды». Гладила их иногда руками. Как я люблю поверхность доски! Испытываешь особое чувство наслаждения, когда проводишь пальцами по ее отшлифованной поверхности.