– Правда! – продолжал восхищаться я.
Тонечка тоже расслабилась, и это было заметно.
– А как же наша Анечка? – уже не просто лукаво, а с выраженным озорством в голосе спросила она?
– Да! Примерно тем же тоном ответил я. – Как же наша Анечка?
Тонечка спохватилась, как-то совсем по-детски сжала губки и втянула голову в плечи.
– Женька! Ты представляешь, Анька ходит странная такая, все время улыбается и… ничего не рассказывает! Вообще ничего! И это мне-то! Что ты с ней сделал? Что вы там проделывали?
Я отпустил Тонечку из своих объятий, отошел назад на один шаг, и, принимая детское поведение моей прелестницы, театрально выражая застенчивость, потупил взор и «посверлил» мыском ноги землю, а пальчиком свою ладонь глупо ответил:
– А я больше не буду!
Тонечка звонко рассмеялась – прежние отношения восстановились, тревожные мысли, совсем расстроившие меня ночью, почти полностью прошли.
Закончив эту ласковую игру, подаренную нашим детством, Тонечка стала серьезной. Она приблизилась ко мне, заглянула в мои глаза и, несмотря на то, что мы были одни, тихо, почти шепотом проговорила:
– Женька, сегодня приходи… Опять на всю ночь! Придешь?
И опять, как и прежде, изобразив секундное раздумье, я выразил абсолютное согласия такими точными словами:
– …Ну, я не знаю!..
При этом я поглаживал Тонечкину спину, медленно опускаясь все ниже и ниже, и, добравшись до тугих симметричных выпуклостей, обхватив их ладонями, сильно прижал к себе и потерся своим, воскресшим инструментом о то Тонечкино место, где у некоторых девушек еще живет честь.
Тонечка снова отклонилась и весело, с наигранным удивлением смотрела на меня своими прекрасными еврейскими глазами.
– Женька, пусти… – мне правда к Исаеву нужно… Береги силы!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
В этот раз мы спали, как муж и жена в свои первые брачные ночи. В этом были свои недостатки, но также были и свои преимущества. Той страсти, которую мы с Тонечкой не могли обуздать в первую нашу ночь, уже не было. Зато и не было никаких тормозов. Мы смело экспериментировали, спокойно договариваясь об этом, и нам обоим это очень нравилось!
Мы не стали изводить друг друга, и, вдоволь наигравшись, лежали и разговаривали. Тонечка рассказывала про национальные обычаи своего народа, и я всякий раз удивлялся, насколько много она придает значения этой теме, и насколько много она про это знает.
Потом Тонечка внезапно для меня загрустила. Это проявлялось потому, что ответы ее на мои вопросы были однозначными. Я понимал, что она о чем-то думает и это что-то для нее, да нет, для нас обоих много значит. Я не стал спрашивать ее о причинах такой перемены настроения. Зачем торопить события – любой серьезный разговор должен «созреть». И я ждал. И я тревожился.