– Очень скоро. На днях, – совсем не удивила меня Тонечка, опять, так привычно поймав мою мысль.
Через четыре дня, в нарушении всех правил, используя свои знакомства по прошлой работе, я стоял у трапа самолета с огромным букетом роз, любимого Тонечкиного цвета – розового, и всего лишь с одним цветком красным для Анечки. Автобус привез пассажиров. Сестры-близняшки Тонечка Воробьева и Анечка Аугенблик и все их семейство выходили последними. Я быстро подошел к оторопевшим сестрам и вручил им цветы: Тонечке розовый букет и Анечке красный цветок. И я не перепутал сестер. Да и как же могло быть иначе!
– Счастливого полета, девчонки, весело сказал я им, – счастливой жизни!
И никакого усатого Ницше не возникло среди людей. Старик понял, что стал совсем ненужным и ушел на покой.
Провожая в аэропорту сестер-близняшек, я выглядел спокойным и веселым. Но, один лишь Бог знает, чего стоило мне это спокойствие! И, когда я увидел… нет, почувствовал, какой тоской наполнились глаза моих еврейских девушек, какая боль была в их душах, я сам еле сдержал свои слезы, изо всех сил стараясь выглядеть именно веселым, именно спокойным. И когда я вернулся домой, силы покинули меня.
Я запил. Я запил самым безобразным образом. И как здесь не запить! Моя душа была заполнена до самых краев счастьем, и пониманием, того простого факта, что жизнь прекрасна во всем своем проявлении, во все свои стороны!
И вот теперь пустота. Огромная, пугающая пустота. Как много бывает этой пустоты, какой жестокой, какой безжалостной она может быть! И какой ледяной!
Я пил неделю. Я пил дома, не приходя на работу. Я пил на работе, не уходя домой. Я пил, не всегда понимая, когда день и когда ночь. Я пил, наивно думая, что водкой можно заглушить эту боль, залить ею эту пустоту.
Водка не помогала. Но я пил. Пил упрямо и неудержимо.
Исаев не выгонял меня, по природной доброте своей, про которую мало кто знал. Я знал. Я не хотел его подводить. Но я ничего не мог поделать с этой своей пустотой.
Я пил.
Исаев приходил, пытался со мной говорить. Я во всем соглашался, ничего не просил, просто ждал, когда он, наконец, не выдержит и прогонит меня к чертовой матери. И тогда, может быть, мне станет легче от понимания, что наказание последовало. Наказание за то, что так много счастья было даровано мне, наверное, по какой-то вселенской ошибке. И я воспользовался этой ошибкой, забрав все себе, забрав то, что, может быть, предназначалось другим.
А он все не выгонял, все терпел меня, он говорил о том, что я ему нужен, что у него на меня виды, что работа у него в охране для меня всего лишь временна…
Я во всем соглашался… и продолжал пить. Приходил Лешка, приходила Леночка. Пришла Ольга.
Ольга посидела со мной, и сказала очень просто и очень правильно:
– Тебе не хуже, чем было мне. Начинай жить. Ты сильный, я знаю.
И только вот эти ее слова проникли мне в душу. И только они на всем скаку осадили, остановили безумно несущихся лошадей моей души. Через день я пришел к Исаеву совершенно трезвый, как будто бы и не было вовсе этой безумной недели.
Он смотрел на меня с удивлением, которого нельзя было скрыть… да он и не скрывал.
– Слава Богу, ну наконец-то! – проговорил он и протянул мне руку.
Мы поздоровались. Я смотрел на него, и ждал.